Михаил Захарин - Приговоренный к пожизненному. Книга, написанная шариковой ручкой

Я был готов отдать многое.

И отдавал…

Дни в «троллейбусе» обрели свой темп и порядок. Я ходил на прогулку, старался держать себя в форме. Начал читать книги, все подряд, формируя собственный вкус. Играл в шахматы, общался со своими подсадными утками. Время от времени они менялись. Каждый приносил с собой какой-то новый, сказанный мне «по секрету» ужас. То на меня готовится покушение со стороны Михаила Скрипника (я смеялся им, тупицам, в лицо), то какой-то майор или полковник дал им добро выколоть мне один глаз или изнасиловать темной ночью. То на днях меня должны перевести к Нацисту, и если я в срочном порядке не поменяю свою позицию, то отправлюсь вслед за Пашкой.

Все эти дозированные вбросы «ужасов» проделывались с регулярной частотой, не давая мне возможности обрести душевное равновесие.

Параллельно меня вывозили в УБОП, и там Сявкин часами мучил меня своими муторными беседами на тему «своя рубашка ближе к телу». Спасай себя, топи других, а мы (милиция) тебя прикроем, поможем, скостим срок. «Ведь тебе пожизненное светит, я тебе клянусь. А могут, при моей помощи, дать лет пятнадцать, я гарантирую. Сделаем так, что комар носа не подточит, никто не узнает» — и т. д. и т. п.

Потоки этой заискивающей, вкрадчивой вербальной блевотины проходили через мои уши… Нет, меня уже не били в УБОПе, их блицкриг провалился. Максимум — покрикивали, заставляли часами стоять в углу, лицом к стенке. А при беседе с Сявкиным меня всегда пристегивали к тридцатидвухкилограммовой гире в качестве подстраховки.

Их тактика изменилась. Уже нельзя было просто взять и переломать мне кости. Но обещать, хитрить, угрожать, обманывать, прибегать к шантажу — на это они были мастера. К тому же в любой момент они могли посадить меня в пресс-хату, понимая, что эта мера эффективна. Зная это, Сявкин пытался манипулировать мною, делая недвусмысленные намеки. Давил на жалость, призывал подумать о семье, пугал бесконечным тюремным сроком, аккуратно угрожал и просил подумать. Just think about my words about your future. Just think about yourself and make a right choice.

Все это страшно напрягало меня. Даже смотреть в его лживые глаза было неприятно. Я смотрел в окно справа. Там колыхались голые ветви тополей, были видны дома, окна, люди, машины. И над всем этим нависало небо. В моей памяти небо сохранилось серым и тяжелым, но иногда оно было голубым. Но даже хмурое небо радовало меня несказанно. При любой возможности, где бы это ни было, я рассматривал свободу, наслаждаясь тем, что она близка, почти ощутима и видна не через решетку. Свобода всегда была за окном. За окном кабинета, за окном оперской машины, автозака. Мир, находящийся по ту сторону окна, выглядел иначе. В глаза бросались детали, намеки, мелкие признаки огромной жизни. То, чего раньше я и не замечал, теперь обрело значение. Увлекало меня, одаривая знанием. Как будто только я один был наделен способностью оценить текущие явления жизни, города как целого. Для меня даже ощущение твердого асфальта под ногами казалось привилегией.

Все мое внимание, все мои органы чувств были направлены на то, чтобы как можно больше запомнить, увидеть, запечатлеть в памяти, чтобы потом, в темных, душных, тесных помещениях, перебирать воспоминания в уме.

Как-то на неделе, уже после Пашкиной смерти, меня вывезли одного на Байкальскую. В машине, пока меня везли, я вел себя отстраненно. Смотрел в окно, не разговаривал. Мимо проплывали машины, дома и улицы. Я тихонько ютился внутри себя. Фоном всему был траур, который сковывал все мои мысли. Мне было наплевать на то, куда меня везли, на тех, кто меня вез и с какой целью. Как будто в моей судьбе была поставлена фатальная точка и сопротивляться было бесполезно.

Завели в кабинет, посадили.

Начали беседу о моем настроении, об уголовном деле, о моей печальной жизненной перспективе.

Не помню уже, как я оказался один на один с замом Сявкина, методом работы которого было не битье, а нудное катанье. Он заговорил о Пашке. Заговорил с такой интонацией, как будто это был его товарищ и утрата сильно переживалась им.

— Жалко Пашку, хороший был пацан. Давай помянем. — И с этими словами он достал из сейфа початую бутылку водки и две рюмки, залапанные чьими-то жирными пальцами.

Налил.

Я насторожился. Жестом отказался. Подумал — вдруг опять провокация. Хотят снять отпечатки с рюмки или, может, отравить. Но тогда бы рюмка была чистой, а эта ужасно грязная. И пьет он со мной. А не помянуть — значит проявить неуважение к другу. Но только не так, не здесь и не с ним.