Гюнтер Бройн - Буриданов осел

Это был бы подходящий конец. Но поскольку действительность редко поставляет пригодные для романов концы, а хроника больше нуждается в ясности, чем в яркости, то в фактически достоверном конце, к сожалению, меньше красоты, меньше определенности, меньше справедливости. Риплоз, этот бесплодный аккумулятор знаний, высказался так: «Верность деталям обязательна хотя бы уже потому, что Эрп никак не может уподобиться Карлу Пятому, не без оснований называвшему своего придворного биографа Иоганна Слейдана [52] Иоганн Слейдан (1506—1556) — историк, автор истории правления Карла V Габсбурга. своим лейб-вралем». И поэтому здесь последует действительный, истинный, фактически достоверный конец (с которого книга, впрочем, могла бы и начаться: человек возвращается к своей семье; соседи, друзья, коллеги, товарищи по партии говорят: «Слава богу, наконец-то, какое счастье!» И они считают это победой нравственности. Писатель же спрашивает себя и своих читателей: на самом ли деле это так?).

Итак, истинный конец точь-в-точь походил на столь хорошо придуманный до того момента, когда Эрп вошел в комнату с террасой, поставил чемоданы, поздоровался, смущенно улыбаясь, — нет, этого он не успел сделать, потому что Катарина уже повисла у него на шее и крепко обвила ее руками, от недостатка воздуха он покраснел так же, как она от радости. Сказать что-нибудь она не успела, а он говорил только: «Да, да, да» — словно она его спрашивала, останется ли он теперь тут, что она и сделала, но значительно позже, спустя много времени, после трижды повторенного вопроса о том, что он ей привез. На бледном лице Петера не отразилось никаких эмоций, он моргая смотрел на заходящее солнце, пока не окончились бурные приветствия сестры, потом подошел, исполнил обязательный поцелуйный обряд, спросил, должен ли он теперь освободить комнату. Все это время Элизабет сидела молча и неподвижно за столом в ожидании бестактного нежного приветствия, которому она воспротивилась бы, невзирая на присутствие детей, и, когда Карл всего лишь протянул ей руку, наконец произнесла: «Ты уже поел?» — и замолчала надолго, а Карл говорил с детьми, или, вернее, заставлял их говорить, придумывая разные вопросы, очень много вопросов, из страха, как бы они не спросили его о чем-нибудь. Позднее он посидел у кровати каждого из них и пообещал им (будучи достаточно размягчен) желаемое: Катарине — автомобильное путешествие в какой-нибудь город, в котором она еще никогда не бывала, Петеру — оборудовать для него комнату на чердаке, обоим — отвозить их каждое утро в школу. В столовой он не застал Элизабет. «Можно», — сказала она таким тоном, словно было совершенно естественно, что он стучался, прежде чем войти к ней. Она сидела за письменным столом. «Ты купила письменный стол? — спросил он, и немного погодя: — Нравится тебе новая работа?» — «Да». — «Это меня радует. Но надеюсь, ты знаешь, что работать тебе не обязательно». — «Обязательно». — «Я хотел сказать — из-за денег. Ты нужна детям».

Молчание показалось ей наилучшим ответом; он же, еще не знавший новой Элизабет, принял это за раздумье и решил, что наступило время рассказать ей, как все было, совершенно честно, без уверток, без пощады, никого и не пощадил (за исключением себя), внезапно все понял до конца, тут же изложил теорию, избегая при этом первого лица единственного числа, пользуясь безличным оборотом, поведал обо всем, отнюдь не умолчал о величии своей внебрачной любви, даже подчеркнул это величие, вознес любовь на мифическую высоту (став, таким образом, главным действующим лицом собственной легенды, героем, полубогом), ведь именно величие этого чувства, непостижимое уму, и помешало сохранить его в повседневной жизни, золотая цепь оказалась слишком тяжелой, чтобы долго носить ее, сплетенная своими руками сеть — слишком тесной, она стала кандалами, сковывающими движения, жизнь с такой любовью возможна лишь как жизнь только ради этой любви, а кому такое под силу, то была жизнь со взаимно расставляемыми ловушками, в которые они и попадались, так что оставался только один выход: насильственный разрыв (теперь он уже позади), кровоточащие раны, но зато и ясное сознание: ты поступил как надо, к тому же в этом возрасте уже осознаешь целительное действие времени. «Поверь мне, я скоро снова буду прежним». — «Вот именно», — сказала Элизабет, чего он не понял и чего она пока не стала ему разъяснять.

Но для этого будет много времени после окончания книги, в которой описаны еще два часа, всего лишь два часа одного вечера (не холодного и мокрого, а теплого и тихого) на берегу Шпрее, когда дети спали, а Элизабет готовилась к семинару по истории искусств (часто поднимая глаза от книги и глядя на стену) и потом без сна лежала в кровати и вспоминала, как обрадовались дети, а Карл в это время (впервые после войны) сам постелил себе (на тахте в столовой) постель, стоял в пижаме, на террасе, уставившись на луну, прислушивался к голосам запоздавших байдарочников, подбадривавших себя в темноте (без опознавательных огней) пением, смотрел на кукурузу и бобы на бывшем газоне и наконец тихо пробрался в дом и постучал в дверь Элизабет. «В чем дело?» Эрп нажал на ручку, но дверь была заперта. «Я только хотел спросить, когда ты утром уходишь». — «Раньше, чем ты. Спокойной ночи», — ответила она громко ему и тихо себе: «Если бы не дети, я бы знала, что делать. Да, только ради детей!» Но тут два часа истекают. И на чем-то ведь надо наконец остановиться, если герои не умирают. (А эти пока как будто не собираются.)