Гюнтер Бройн - Буриданов осел

Кайзеровский город в кайзеровскую погоду в золоченом обрамлении в тот же день был доставлен (через чердак) к Вольфам. Он висит в столовой, и его можно там обозреть: подъезд А, пятый этаж, справа. Фрау Вольф рада каждому посетителю, готовому слушать. А если симулировать интерес к голубям, то, может быть, даже удастся услышать несколько слов из уст ее супруга. Но чтобы увидеть редкое издание Мендельсона, придется примириться с необходимостью без особых удобств провести несколько часов в поезде.

Подходящим для этой истории концом был бы следующий: когда Буриданов осел выбрал наконец одну из двух охапок сена, не оказалось ни одной! Что должно означать: Карл Эрп прощается с подъездом Б. Вечером Пашке вычеркивает его из домовой книги, он выпивает еще стаканчик водки, просит передать сердечный привет Аните. Утром фрау Вольф превращается в рыбу, безмолвную и холодную. Он помогает ей отодвинуть шкаф от двери, но не слышит ни слова благодарности. Как тюремный страж, стоит она около него, когда он собирает свои вещи: папку со статьями, надувной матрац, умывальные и бритвенные принадлежности, белье, костюмы, удостоверения, лекарства, подушку, одеяло. Пашке уже бодрствует, когда Эрп с двумя чемоданами направляется к машине. Преждевременно закончившееся путешествие! Неудачный побег! Он опаздывает на службу, где его уже дожидается вместе с Хаслером преемник, чтобы принять дела. День проходит быстро в напряженной работе. Вечером Хаслер провожает его до машины, видит чемоданы и спрашивает, не уезжает ли он куда-нибудь. Напротив, отвечает Эрп, но ему приходится дать и более внятный ответ, а чтобы Хаслер его понял, он становится многословным, обстоятельно излагает доводы, отличные доводы, нравственные доводы, с частым употреблением таких слов, как семья, долг, дети, ответственность, один раз даже проскальзывает мысль о безусловной, непреложной должности отца (известная читателю по Альт-Шрадову). Хаслер понимает, чтó тут произошло, высказывает свое мнение, изложить которое можно (высвободив ради краткости из орнамента) следующим образом: бывают такие нравственные поступки, при которых нравственность оказывается мыльным пузырем! Он желает Эрпу всего плохого, Элизабет — всего наилучшего, то есть сил для сопротивления, и уходит, скрипя протезом, прочь отсюда и из книги. Эрп отъезжает, он едет через город, имеющий в это время вид столицы, оживленной, полной движения, как никогда, проезжает под двумя арками электрички, по улицам, где дозволено превышать скорость, через леса, мимо гидростанции, пляжа, школы. И останавливается: перед садовой калиткой, на которой висит табличка с его именем, перед домом, где в столовой (с террасой и видом на реку) за ужином сидят женщина и двое детей, пугающиеся неожиданного стука и появления вслед за ним человека с двумя чемоданами; он ставит чемоданы на пол и смущенно улыбается, но улыбки в ответ не получает ни от кого — ни от женщины, ни от детей, так что и сам перестает улыбаться. Женщина, правда, отвечает на приветствие, но смотрит на мужчину с таким недоумением и неприязнью, что тому начинает казаться, будто он торговец вразнос, нищий, докучливый проситель, агент по продаже вещей, которые ей совершенно не нужны, но которые он собирается все-таки всучить: то есть самого себя. Итак, улыбка замирает, он не восклицает радостно: «Вот и я, дети!» — а являет им иное выражение лица — покаянное, измученное, страдальческое, — кажется путником, попавшим под Иерихоном к разбойникам и уповающим на милосердие самаритянина, которым женщина не желает быть. Это она недвусмысленно дает ему понять, вяло, неохотно протягивая руку и тут же отдергивая ее, когда он пытается задержать ее дольше, чем требуется для короткого приветствия. Дети здороваются вежливо и холодно, с поклоном и книксеном, и выходят из комнаты. Женщина не предлагает ему стула, а он не решается сесть без приглашения, стоит между чемоданами и говорит — пристыженно, смиренно, покорно, униженно, останавливается, снова говорит, начинает сначала, меняет тон, просит, настаивает, становится плаксивым, гневным, гордым, но в ответ слышит только одно: нет, нет и нет! Он берет чемоданы, идет к машине, едет обратно в город, к Мантекам, которых не застает дома. Поехать к Хаслеру не решается. Гостиницы переполнены, да и, кроме того, берлинцам не дают номера в берлинских гостиницах. В сумерках он снова выезжает из города, сидит в загородном ресторане, пока кельнеры не опрокидывают стулья на столы. Опять едет мимо гидростанции, сворачивает к берегу озера. Холодно и темно, накрапывает дождь. Он вынимает подушку и одеяло из чемодана и пытается уснуть на заднем сиденье. Дождь барабанит по стеклу.