Гюнтер Бройн - Буриданов осел

При этом отец совсем не был таким, каким может показаться, если основываться на вышеизложенном, — очень прямолинейным и невыносимо реакционным. Это был одаренный, много путешествовавший человек, блудный сын вильгельмовского почтового инспектора (и лейтенанта запаса желтых улан) Фридриха Эрпа из гарнизонного городка Фюрстенвальде. Вот он стоит в гостиной в момент наступления нового века, четырнадцати лет от роду, в матросском костюмчике, с матерью, тетками, дядьками, пятью сестрами и братьями, он уставился на открывающийся и закрывающийся рот отца, внимает фразам, каждая из которых зиждется на слове «германский» (германский рейх, германская мечта, германский флот, германские колонии, германское трудолюбие, германская верность, германский век) и обращена не к семье, а от ее имени к портрету над буфетом, где некто в шлеме и с бородой сурово и весело взирает на стоящие в углу часы, слышит, как женщины и мужчины трижды провозглашают здравицу в честь молодого кайзера и поют «Славься, победой увенчанный», поет и сам, улавливает гул врывающегося с колокольным звоном, салютом и фейерверком нового столетия, но воспринимает все это иначе, чем остальные, не как шумное торжество власти, а как гром свободы, рвущей в клочья бархатные занавеси, разбивающей вдребезги хрусталь, выдувающей затхлость из квартир, школ, городка, а заодно и его самого — в Берлин, Гамбург, в Сент-Луис к мистеру Генри, в Скалистые горы, к Сэму Хоукинсу, к апачам Виннету, к Олд Файрхенду [45] Места действия и персонажи произведений Карла Мая. , в первый же день двадцатого века он начинает копить деньги, на пасху он уже в пути, на троицу в сопровождении полиции возвращается в Фюрстенвальде, через долгих пять лет опять уезжает из дому, но всего-навсего в Торн [46] Немецкое название польского города Торунь. в артиллерийские войска, после этого наконец по-настоящему отправляется в путь, хоть и не в Рио-Гранде или Льяно-Эстакадо, но все-таки в Берлин, Гамбург, Роттердам, Брюссель, Париж, Барселону, вначале бродягой, потом кельнером и в конце концов журналистом, уже в Одессе, где его настигает война, вскоре его интернируют у Каспийского моря, затем революция освобождает его, тоска по дому гонит через границы и опасности на родину, а родина посылает на Западный фронт; ужасы войны, изменившие столь многих, изменяют и его, в смертельном страхе, в крови и грязи он постигает, что существует только один род счастья — в тихом уголке, с подветренной стороны истории; его братья и сестры, ранее презиравшие его за бегство, приспособились к жизни, занялись делами — хозяйственными, политическими — и теперь презирали его за возвращение, что и укрепило в нем уверенность: он не такой, как все; он становится учителем, переезжает в Альт-Шрадов, ищет молчаливую жену и подходящий комплекс взглядов на мир и находит то и другое: вдову своего предшественника, старше его на пять лет, и свое пруссачество, отнюдь не пруссачество второго Вильгельма, кайзера, и не (хотя это уже ближе) первого Фридриха Вильгельма, солдатского короля, а самодельное, без милитаризма и монархизма, покоящееся на легендарных краеугольных камнях долга и скромности, дополненных для удовлетворения интеллекта кантианскими колоннами, а когда начинает свой марш австриец, обер-учитель Эрп с отвращением становится национал-социалистом, а сынок Карл с радостью — пимпфом [47] Член гитлеровской детской организации. , умирает жена, а самодельная — do-it-yourself — идеология живет, стоит неприметно, но твердо на прусском песке, переживает (с легкими перестройками, однако на том же фундаменте) блицкриги, поражение, освобождение, увольнение из школы, цветоводство и пенсионерское бытие в период социалистического строительства.

Все это рассказывается как особый случай, но вряд ли отец Карла отличается от других людей его склада, то есть людей, державшихся в стороне от развития техники, цивилизации и общества, допускавших в свой дом лишь стиральную машину, электрический утюг и радио, людей, никакого отношения не имевших к автоматизации, воздушному сообщению и новым соотношениям сил, подныривавших под штормовые валы мировой истории, отряхивавшихся, как мокрые псы, когда волны откатывались, и продолжавших после этого жить, как прежде, в своем узком мирке с постоянными противоречиями между внутренним и внешним укладом, потому что мораль большого мира снимается вместе с уличной обувью, а со шлепанцами надевается мораль домашняя, принимаемая ими за истинную, ибо они не были свидетелями ее рождения, а вросли в нее, как врастают в природу (она ведь тоже не меняется или меняется очень незначительно), и не могут, не хотят понять: то, что отцы считали ложью и несправедливостью, для детей станет традицией. Как много еще таких! И сколько их было! Один из них — Фридрих Вильгельм Эрп, симпатичный, порядочный, бессильный, как и многие другие, и отличавшийся только тем, что был последовательней и сознательней и имел собирательное название для того, что другие (более безобидные) называли прилежанием, любовью к порядку, скромностью, выдержкой, чувством долга, честностью, трезвостью. Пригодность этой позиции (основанной на этическом формализме) подтвердилась в самых различных обстоятельствах. Потому не удивительно, что совет этого семидесятидевятилетнего человека не был попросту отвергнут во время январского посещения.