Гюнтер Бройн - Буриданов осел

Кресло пустовало. На ветвях грушевого дерева лежал снег. Врач ушел в полдень и собирался прийти на следующее утро, он не надеялся, что слабое сердце справится с воспалением легких. Умирающий лежал в спаленке. Рядом, в бывшей классной, воспитательница детского сада пронзительным голосом пела про кукушку, сидящую на дереве. Зимзалабимбамбазаладузаладим. Наверно, дети пели вместе с нею, но их не было слышно. Старик лежал на спине, прямой и неподвижный. Впалые щеки делали лицо его узким и чужим. Дышал он неглубоко и часто. «Отошли Венцель домой, она уже две ночи не спала». — «Почему ты не хочешь в больницу?» — «Я хочу умереть там, где жил». — «Ерунда, от воспаления легких теперь никто не умирает». Старик поднял руку и снова уронил ее на одеяло: не старайся, мол. Потом он заговорил о страховании жизни — полисы в правом ящике стола. Карл смотрел на ставшую костлявой руку и раздумывал, погладить ее или взять в свою. Нежности не были приняты между ними, и сейчас они показались бы соглашением со смертью. Когда больной снова закрыл глаза, Карл встал, вышел, отослал плачущую фрау Венцель домой, сидел у окна, пил кофе и ненавидел себя за мысль: будем надеяться, завтра все кончится и в понедельник я смогу быть на работе. Он попытался грустить, а когда это ему удалось, оказалось, что грустит он не об отце, а о самом себе: ведь он здесь так страшно одинок и беспомощен перед лицом смерти. Отец умирает старомодно, как и жил, подумал он. Кто в наши дни требует такого от своих близких? Рождаются и умирают ныне в больницах, стерильно, в стороне, в покое и никого не беспокоя. Кто сегодня в состоянии выносить вопли рожениц, хрипы умирающих? Только люди, которых обучали этому, для которых это служба, которые получают за это деньги. Теперь живут, словно смерти но существует, обманывая самих себя. Из трусости? Чем совершеннее становятся способы умерщвления, тем упорнее люди отворачиваются от всякой мысли о смерти. И он подумал: изменится ли что-нибудь, когда умрет отец? И ответил: нет, — хотя знал, что это неправда. Когда смерть побывает здесь, образ человека в кресле получит большую, чем прежде, власть над ним, станет могущественней, чем все до сих пор испытанное и познанное, потом наступит его черед, он будет сидеть в кресле, а через 10, 20, 30 лет так же лежать, как теперь лежит отец. И кто тогда будет сидеть у его постели и утверждать, что от воспаления легких в наши дни никто не умирает? Одиночество стало ему невмоготу, он решительно встал, еще раз прислушался к учащенному дыханию больного и выбежал на улицу, мимо церкви, к трактиру, через зал к стойке, узнал, где телефон, и попросил соединить его с Берлином. Телефон стоял у окна, и он мог смотреть вниз, на Шпрее. Между снежными островками вода в ней казалась темно-серой, почти черной. Прибрежный лед сжал ее до ширины ручья. Во времена его детства она была широка, как Миссисипи. На обратном пути он зашел к пастору. Потом сидел у окна и смотрел, как наступают сумерки, пока не пришла фрау Венцель, чтобы приготовить ужин. Слезы текли по ее распухшему лицу. И Карл впервые задал себе вопрос, действительно ли она в течение двадцати пяти лет была для отца только помощницей по дому. Пришел пастор, пробыл минут десять у больного, потом присел к столу и вышил чашку чаю, он был молод и жаловался на ссылку в это захолустье. В восемь Карл поехал в Фюрстенвальде. Из пригородного поезда вышло много народу, но ее он узнал сразу. Они пожали друг другу руки и пошли к машине. «Он действительно захотел меня видеть?» — «Нет». — «Ты хочешь обмануть его?» — «Я хочу доставить ему радость». Она сразу вошла в спальню, взяла костлявую руку и прижала к своей щеке. Старик открыл глаза, улыбнулся и спросил про детей. Элизабет рассказала немного, гладя при этом его лоб и не выпуская руку, пока он не уснул. Только тогда она развязала платок, сняла пальто, отослала фрау Венцель домой и вымыла посуду. Карл, скрючившись, лежал на коротком диване, и теперь ему действительно удалось уснуть. Элизабет сидела у постели больного. После одиннадцати дыхание старика стало еще более частым и неглубоким. Два раза он взглянул на Элизабет, но ничего не сказал. Она гладила его руку. Без десяти двенадцать она заметила, что он больше не дышит. Разбудила Карла: «Отец умер». Лицо старика было маленьким, как у ребенка. Карл поехал в Петчен и привез врача, который еще час просидел с ними, рассказывая Элизабет о странностях отца и детских болезнях сына. Потом Элизабет спала на диване. Карл сидел в кресле и наблюдал, как наступает утро. С десяти стали приходить люди. Они обращались к нему на «ты», но лишь немногих он мог вспомнить по имени. После обеда Карл повез Элизабет на вокзал. «Справились ли дети одни?» — «Им и так приходится справляться одним». — «Ты в хороших отношениях со своим начальником?» — «Конечно». — «Дети знают правду?» — «Нет, пока не знают». — «Они часто спрашивают обо мне?» — «Редко. Когда ты заберешь свои вещи? Я думаю отдать твою комнату Петеру, а кое-какие книги мне хотелось бы оставить себе». — «Пока что можешь взять все». — «Но я хотела бы знать, что мне принадлежит». — «Это так срочно?» — «Для меня так было бы лучше. А как с разводом?» — «Это труднее, чем я думал». — «Что?» — «Я тебе очень благодарен, Элизабет. Не знаю, как бы я выдержал сегодня без тебя». — «Что труднее, чем ты думал?» — «Все». — «Что ты имеешь в виду?» — «Себя». — «Это твое дело. Будь здоров». Он хотел сказать ей еще что-то, объяснить свое состояние, трудность своего положения, но не решился произнести больше ни слова. Почему? Никогда он не испытывал смущения перед прежней Элизабет. «До свидания!» Она вошла в вагон — как знакомы ему все ее движения! Он подождал, пока поезд тронется, но она не выглянула в окно. О телеграмме фрейлейн Бродер он подумал только в понедельник. Разобрал книги, письма, фотографии, бумаги, многое сжег, оставшееся упаковал и отправил на имя Элизабет. Мебель он подарил фрау Венцель и кресло тоже. В среду, после похорон и обеда, он в последний раз, сидя в нем, смотрел в окно. Начало таять. За стеной воспитательница детского сада снова заладила свое зимзаладимбамбазаладузаладим. Вода капала с крыши на подоконник. Он чувствовал себя очень взрослым и созревшим для одиночества. Только когда умирают родители, думал он, перестаешь быть ребенком. Библиотека и подъезд Б отодвинулись куда-то очень далеко. Он боялся того, что его ожидало, и хотел бы остаться в Альт-Шрадове. (Скоро распустятся желтым цветом вербные сережки и над рекой разнесется монотонное гудение пчел.) Это чувство прошло, лишь когда он сел в машину.