Гюнтер Бройн - Буриданов осел

Ничего удивительного, если едешь ночью по плохой дороге.

«Взгляни на любящих: едва лишь приступив к признаньям, они тотчас же ложь мешают с заклинаньем».

Приятно, конечно, постоянно иметь наготове общие истины в зарифмованном виде: красота формы скрывает их низменный смысл, человек чувствует себя оправданным, почти реабилитированным. Поскольку фрейлейн Бродер знала Рильке лишь по имени и всегда умела прятать вынужденную нечестность за обычным молчанием, стихи могли прийти в голову только Эрпу. Только ему они пригодились — февральским вечером на кухне. Она услышала его шаги и, стоя в дверях комнаты, сразу же, в обход всяких пустопорожних подступов к делу нацелилась на главное: «Ты ходил?» — «Конечно». — «И что же?» — «Придется пойти еще раз». — «Дело уже начато?» — «Нет, слишком большой наплыв, но заявка уже подана, предварительная заявка». Это была ложь.

Небольшая. Он и сам вряд ли понимал, зачем она нужна. Он все равно в ближайшие дни собирался опять пойти туда, должен был пойти, чтобы маленькая трещинка, возникшая из-за лжи, исчезла.

Он убеждал себя также, будто не знает, почему удрал из зала ожидания, где была очередь — тринадцать человек перед ним и пять за ним. Что-то, говорил он себе, заставило его подняться с одной из облупленных скамей, что стояли вокруг стола с замусоленными иллюстрированными журналами и вдоль стен, оставляя свободным лишь проход к двери. Остаться там, гласила его собственная легенда «об ударе ножом в спину» [43] «Удар ножом в спину» — тезис нацистской пропаганды: гитлеровцы объясняли поражение Германии в первую мировую войну только революционными выступлениями немецкого рабочего класса. , для него было так же невозможно, как, скажем, сорвать со стены потемневшего от времени голубя мира Пикассо, ощипать его и зажарить. Он не мог больше выносить этих людей, разглядывавших его и разглядываемых им: этого трактирщика (или мясника?) с двойным подбородком, полицейского из уголовного розыска в ледериновом пальто почти до пят, искусственную блондинку в тюленьей шубке, интеллигента в берете, которому такой важный вид придавала, наверно, только болезнь желудка, остроносую делопроизводительницу (точно такая же сидела в жилищном управлении и сказала ему: «Комнату? Предъявите сначала свидетельство о разводе!»), ожидающую восхищенных взглядов девицу с обложки журнала мод, простуженного функционера, новобрачную, механически ласкающую своего мальчишку-мужа (а этим-то что здесь надо?), беззвучно ругающуюся домохозяйку и, главное, этого ужасного ребенка, отец которого (с безучастным лицом небритого карпа) сидел молча, вместо того чтобы запретить своей дочери приставать к ни в чем не повинным людям. К Эрпу девочка сразу же воспылала особенной любовью. Сначала она долго, словно пойманный волчонок, ходила по кругу и лишь искоса поглядывала на Эрпа, потом вдруг остановилась прямо перед ним, открыв рот и тараща на него глаза. Вскоре ее удивление перешло в веселость, она улыбнулась, но Эрп не ответил улыбкой, чтобы не дать ей повода к сближению, чего явно не одобрили все восемнадцать человек. Он уставился в потолок и попытался сосредоточиться. Добрый вечер, герр доктор Земиш, моя фамилия Эрп, нет, меня зовут Карл Эрп, с «п», как, как что? Нет, без шуток, меня зовут Эрп, Карл Эрп, это уже лучше, я хотел бы просить вашей помощи, чепуха, я хотел бы вас попросить, я пришел, я зашел к вам, чтобы… «Дядя?» Он старался и теперь не смотреть на ребенка, но не мог уклониться от взглядов окружающих, молча зачисливших его в разряд нелюдимов. В надежде, что кто-нибудь из его соседей, ну хотя бы ледериновый мужчина или тюленья блондинка, перехватит у него роль друга детей, выждал несколько секунд и только потом, под давлением коллектива, произнес: «Да?» — в ответ на что девочка, торжествуя, подступила еще на шаг и предложила ему поиграть с ней. Он охотно отказался бы, но не решился и спросил, во что же тут можно играть. Тюленья шубка пришла ему на помощь: «Спой нам что-нибудь, детка». «Сама пой», — огрызнулась девочка и недовольно потерлась спиной о стол. Этой грубостью она убила симпатию, но вызвала смех. Эрп воспользовался возможностью уйти со сцены, вытащил записную книжку с карандашом и прикинулся очень занятым: трижды начертал свою подпись, трижды написал имя фрейлейн Бродер, неизменное имя (а не фамилию, меняющуюся после замужества) с фамилией Эрп, что выглядело странно — тогда, значит, будут существовать две фрау Эрп. «Брак у женщин, — записал он, — это жертвенный алтарь, на который приносится отцовская фамилия». — «Доктор Ляйхтфус, прошу вас!» Значит, он не из уголовного розыска, кто же он, врач, филолог? Скорее, пожалуй, юрист. Но тогда зачем ему адвокат? Остальным, наверно, нужно было то же, что и ему, кроме разве молодоженов. Ребенок взобрался на освободившийся стул ледеринового доктора, пользуясь рукой Эрпа как опорой. «Добрый вечер, герр доктор Земиш, вы, конечно, уже догадываетесь, что меня привело к вам», — писал он. «Что ты там пишешь, дядя?» — «Это тебя не касается». Почувствовав, как волны антипатии накатили на него, он поднял голову. Ты изверг, говорили взгляды. Он капитулировал, захлопнул записную книжку и сунул ее в карман. «Что это за птица, дядя?» — «Это голубь». — «Смешная, правда?» — «Как тебя зовут?» Он приветливо улыбнулся, как полагается при обращении с детьми, и сразу же ощутил приятное тепло доброжелательства. «Элька Пилау, Берлин, Акерштрассе, 33. А что это за дядя, дядя?» Кроме домохозяйки, про себя упражнявшейся в проклятиях, все оживились и исполнились ожидания. «Это Вильгельм Пик». — «Пик-пик!» — сказала девочка, дурашливо хихикая, и ткнула Эрпа в бок. Он беспомощно посмотрел на отца, но тот равнодушно отвел свой рыбий взгляд. «А как зовут тебя, дядя?» — «Август Пипендекель». Девочка закатилась от смеха, и все с удовольствием смотрели на нее. «А что это у тебя за значок? Ты мне подаришь его?» — «Нет!» — «Почему?» — «Потому». — «А это что за значок?» — «Значок как значок». Теперь не только он, но и остальные чувствовали себя неловко, лишь больной желудком интеллигент ехидно ухмылялся и оглядывался в поисках союзников. «Это значок Социалистической единой партии Германии», — произнес простуженный господин, который мог быть только учителем. Но девочка не проявила интереса к его объяснению, она хотела разговаривать с Эрпом и ни с кем другим. «Ты зачем здесь, дядя? Мы разводимся. Ты тоже?» Больше он выдержать не мог, тут это «что-то» из легенды и заставило его подняться и уйти.