Гюнтер Бройн - Буриданов осел

Требовать, чтобы все это она выносила молча, было бы действительно чересчур. Мужские советы по хозяйству даже для женщин, нечестолюбивых в этом отношении, оскорбительны. (Для них хозяйство то же, что для мужчин спорт.) Но она никогда не нападала, только оборонялась, защищалась от остатков (как ей казалось) мужского властолюбия (радуясь, что оно проявляется только в таких мелочах) и всегда оказывалась более сильной не потому, что сохраняла власть над ним, а потому, что сохраняла власть над собой, говорила и делала лишь то, что хотела говорить и делать. В противоположность ему.

Все это так. Но ведь ему было труднее. Она страдала только от него, он же от нее и от непривычной, убогой обстановки. Конечно, тяжко (и недаром считается наказанием) спускаться с достигнутого жизненного уровня, это факт общепризнанный. (Как часто люди поступались и достоинством и человечностью, только бы избежать такого спуска!)

Но бессмысленно искать понимания (а тем более сочувственного) данного факта у тех, кто никогда не достигал высокого жизненного уровня, они вправе смеяться. И то, что фрейлейн Бродер не смеялась, а старалась понять, показывает, как сильно она любила этого человека.

Как, впрочем, и он ее, всегда, особенно же на службе, когда видел и слышал ее, но все-таки был на расстоянии, когда при нем упоминалось ее имя, и даже по утрам, когда мучил ее, сам того не желая, или же вечерами, когда возвращался раньше ее и раздражался, видя неубранные постели. В такие моменты что-то (чему они однажды вечером, будучи в состоянии спокойно поговорить об этом, дали название психотирании или нерводиктатуры) оказывалось сильнее его, захлестывало, но повредить его любви не могло. Итак, однажды, когда она дежурила, он стал убирать постели, обнаружил при этом пыль под тахтой, на шкафу, на полках, грязь на подоконниках и начал подметать, вытирать, смывать (нарушая разделение труда, вменявшее ему в обязанность топить печь, приносить уголь, выносить мусорное ведро, закупать продукты), вместо того чтобы, как то предусматривалось, читать, работать и наслаждаться пустой квартирой. Он трудился, полный гнева на нее, потому что она запустила квартиру, на себя, потому что не выносил грязи, полный жалости к самому себе, а главное — торжества по поводу постигшей ее кары: она съежится от стыда, когда увидит, что он сделал ее работу, ей волей-неволей придется благодарить его, даже выразить радость. Но заметит ли она? И так как в этом у него не было уверенности, он оставил гардины подвязанными, кресла на тахте, ведро перед полкой, немного почитал и покурил, а в половине восьмого, к ее возвращению, снова принялся ползать на коленях и вытирать пыль под тахтой. Она стояла в дверях и медленно снимала пальто. Если не стыд, то уж раздражение должно было овладеть ею, оно и овладело ею (он видел это по ее лицу, но даже приблизительно никогда не смог бы описать то, что видел), однако тут же исчезло, и она засмеялась: она разглядела его насквозь. Он тоже рассмеялся, вселившийся в него злой бес отпустил его, он уже мог в подробностях рассказать ей, каково ему было, когда им распоряжался бес, и вечер прошел чудесно.

Все совместные вечера проходили чудесно. Без любви они могли вынести лишь считанные часы, постоянно открывали ее заново (и открывали в ней новое, хотя и не стремились к тому), мир был полон вещей и мнений, о которых им надо было поспорить и договориться, библиотечные события подолгу обсуждались, то и дело оба обнаруживали что-нибудь пережитое, еще не известное другому. Плохо только, что не оставалось времени для чтения и работы. Зато на службе Карл теперь делал больше, чем раньше, проект парковой библиотеки был утвержден, Риплоз руководил строительством, в мае должно было состояться открытие. «Я видела тебя сегодня с Хаслером. Речь шла о стройке?» — «Нет. О нас». — «И это ты мне говоришь только сейчас?» Его привычка долго шлепать по лужам пустяков, прежде чем вступить на твердь значительного, была ей отвратительна, так как ей не удавалось отделаться от страха, что за пустой болтовней скрывается неожиданность вроде этой: Хаслер обсуждал ее судьбу в отделе кадров. Ну и как? Там тоже считают, что один из них должен уйти. Значит, ничего нового? Нет, почему же, хотят предотвратить общественный вред. Дети? Нет, имеется в виду район, культура района, которая не должна пострадать из-за ухода заведующего библиотекой. Значит, уйти должна она? Да, но еще предстоит заседание партийной группы, и он, Эрп, будет на нем присутствовать. Это ничего не изменит, член партии Эрп должен будет согласиться — ведь постановка вопроса правильна, утверждала она, для библиотеки действительно не имеет значения, уйдет Крач или Бродер. Она в самом деле так думает? Разумеется! Зато он думает иначе, он и Хаслеру сказал: нет, ни за что. Неужели он боится за ее любовь, если они некоторое время поживут врозь? Разве она не понимает, что он не может жить без нее, ни одного дня не может? А если оба они уйдут, уедут, ну, скажем, в деревню? Откуда у нее такая мысль? От него, конечно. Но он знает, как она привязана к Берлину. «Я привязана к тебе и думаю, для нас было бы лучше выбраться отсюда, все оставить позади». — «Это было бы бегство». — «Это было бы хорошее начало». — «А знаешь ли ты, сколько мы тогда будем зарабатывать?» — «Разве дело в деньгах?» — «Ты думаешь, они послали бы нас вместе?» — «Конечно, если ты разведешься». — «Это было бы жертвой с твоей стороны, а этого я не хочу». Нет тут никакой жертвы, сколько раз надо повторять, ведь ей для осуществления задуманного все равно нужны различные виды практики, почему бы не начать с деревни? «Это была бы жертва!» — «Нет». — «Да». — «Да нет же!» — «Нет, да», — и все, и кончено, он уже принял решение — не бежать, а бороться, и точка.