Гюнтер Бройн - Буриданов осел

Что сделает и каждый читатель.

А потом зазвонили колокола, взорвались ракеты фейерверков, раздались возгласы «С Новым годом!», все чокались, целовались и пили (для любителей подробностей: крымское шампанское).

А что ответил Эрп?

Ничего не ответил. У Эрпа была более неотложная задача: держать фрейлейн подальше от поэта.

Вернемся к ревности Эрпа.

Она была велика, как его любовь. Он постоянно боролся с ней и постоянно терпел поражение. И когда речь идет о его любви, следует помнить и об этих его муках.

Причисление к лику святых за самоистязания! Этого еще недоставало! Впрочем, мучил он больше ее, чем себя. А почему мучил? Потому что знал собственное непостоянство и обвинял в том же фрейлейн Бродер. Искать причины для ревности ему не требовалось, он создавал их сам. Характерна в этом отношении предыстория приглашения на встречу Нового года. Вначале все у них шло, как почти у всех: до рождества проблема встречи Нового года все отодвигается в сторону, а потом вдруг становится неотложной. Что делать? Выбор таков: праздновать дома одним, уехать куда-нибудь, лечь спать, предоставить другим праздновать вместо себя на экране телевизора, поскучать в баре, пригласить друзей, пойти самим в гости. Идут разговоры, взвешиваются за и против, решения принимаются, затем отбрасываются, пока не постановляют: будем праздновать одни — разве только вдруг поступит заманчивое приглашение, но от кого же? Этот их не пригласит, эти о них не знают, к этому они не пойдут, к этим, пожалуй, можно бы пойти, или нет, лучше не надо, нет, нет, они останутся дома. Приходит школьная подруга: как дела, вышла ли замуж, давно не виделись, как насчет Нового года? Звонит коллега из Кёпеника: что ты делаешь на Новый год? Да так, просто спрашиваю, да, да, ладно уж. Фрау Вольф говорит через дверь: «Я пеку оладьи, испечь на вашу долю? По телевидению интересная программа». Ответы варьируются, но заканчиваются отказом, пока не звонит Мантек, и Эрп просит дать ему время на размышление. Вечером он перечисляет ей все «с одной стороны… с другой стороны», предоставляет ей выбор, но боится отказа, потому что радуется возможности наконец-то показать ее людям, которые сумеют оценить ее неповторимость; когда же она радостно соглашается (потому что угадывает, как он этого хочет, и потому что знает, как важен для него Мантек), его настроение круто меняется, или, лучше сказать (чтобы подготовить последующую метафору о волнах), ветер поворачивает с юга на север, и ему приходит в голову мысль: ей уже скучно со мной, она хочет познакомиться с другими мужчинами; он тут же, до мельчайших подробностей представляет себе, как это будет: первое соприкосновение тел в танце, первое пожатие рук, фривольные разговоры, первые приступы ненависти к страдальцу-мужу, который отравляет ей радость, уговор о встрече, перед тем как быстро разойтись, чтобы никто ничего не заметил (если гарантированы тайна и осторожность, женщины готовы на все — в воспаленном от ревности воображении Эрпа). Но эти предварительные страдания пока еще легкая рябь под северным ветром и только постепенно — когда приходится пересекать океан мучений — вспучиваются в волны, это происходит уже в новом году, на пути домой, который они проделывают пешком, по снегу, заглушающему шаги, словно идешь по улице в домашних туфлях. На Карл-Маркс-Аллее: значит, ей понравилось, ну конечно, почему бы и нет, в особенности Элла Мантек, так-так, а Эбау? Он павлин? Да, но красивый, ведь верно? На Александерплац: вздор, ни один мужчина не скажет такое, если его не поощряют к этому, а собственному мужу не рассказывают всего, нет, никогда, на таких исповедях обстругивают и обтачивают правду. На Дирксенштрассе: на то, как он страдал, она, конечно, не обратила внимания, да и какое это имеет значение, куда важнее было так положить руку на подлокотник кресла, чтобы щупальца этого профессионального волокиты могли до нее добраться. На Хакешермаркт: что-то не слышалось скуки в ее смехе, впрочем, стоит ли все это принимать всерьез, ведь многие живут так, просто бок о бок, а вечеринки для того и существуют — для разнообразия то есть, что ж, ему это понятно, он тоже так умеет, но до сих пор воображал, что для них такое немыслимо, впрочем, можно, разумеется, прийти к соответствующим соглашениям, каждый вправе делать, что, где и как он хочет, вероятно, для нее это единственная возможность, ведь она с давних пор привыкла к разнообразию, которого ей теперь не хватает, и так далее, до памятника Шамиссо в снежной шапке, где фрейлейн Бродер вышла наконец из своего испуганного оцепенения и сказала себе: спокойно, девочка, спокойно, это как болезнь, и никакой логикой тут не поможешь, не поможешь и гневом, здесь требуется уход и болеутоляющий пластырь! И потому каменный поэт выслушивает (уши ведь у него еще целы под прической битника) произносимую нежным голосом декларацию о ее основных принципах, в которой она подвергает всестороннему рассмотрению его бред, объясняет, заверяет, клянется, пока проезжающая электричка не заглушает ее слов. И ей действительно удается унять грохот шторма и рокот волн, так что у старого еврейского кладбища отражение луны и звезд вновь засияло на зеркальной глади его душевного моря.