Нина Вяха - Завещание

Вздохнуть и выдохнуть.

В Хельсинки мальчишки совсем другие, равно как и девчонки. Дети большого города. Они казались такими светскими, такими самоуверенными, такими счастливыми. И приняли его с распростертыми объятиями. Ну, во всяком случае, с распростертыми настолько, насколько вообще могут быть объятия пятнадцатилетних подростков, зато за пару недель жизни среди них он почувствовал себя более нужным, чем за всю свою школьную жизнь. Тармо быстро нашел со всеми общий язык и попал в компанию юных парней-интеллектуалов. И девчонок, пусть даже их было меньше. У них у всех было одинаково серьезное выражение лица, прямая осанка, ясный взор и схожие взгляды на жизнь.

Правда, когда дело касалось одежды, Тармо не мог за ними угнаться, но на это никто не обращал внимания. Даже доставшееся ему от старших теплое пальто и поношенные зимние ботинки казались всем вполне уместными. А еще от учителя Стролфоша в качества подарка к экзаменам ему перепали кожаные перчатки и меховая шапка, и они удачно завершали его образ молодого интеллектуала.

Тармо и Томас быстро стали друзьями. Двое мальчишек, похожие внешне, иногда Тармо казалось, что они могли быть даже братьями. Глаза Томаса были голубыми. Как у волка, думал Тармо. Томас тоже жил в Тёлё, в одном из самых красивых кварталов столицы.

Они не только болтали, но и часто просто сидели в тишине. Как сказал один древний философ, с настоящим другом и помолчать приятно.

Они стали вместе возвращаться домой и ходить друг к другу в гости. Сидя в тишине, вместе делали уроки или, если они были дома у Томаса, как чаще всего и бывало, то слушали пластинки на стереопроигрывателе Томаса.

Благодаря Томасу Тармо научился познавать музыку как человеческое тело, она вмещала в себя множество различных вещей и выражалась в великом многообразии форм и вариаций. Здесь он впервые познакомился с Сибелиусом, Дэвисом Майлзом [23], со многими другими, и очень быстро их всех полюбил. Музыка, которая прежде была для него темным лесом, теперь открывалась ему, и он жадно глотал все, до чего мог добраться.

Музыка без слов, и почему он никогда раньше об этом не задумывался?

Томас был единственным ребенком двух врачей, причем врачей далеко не бедных. Они жили в большой квартире на улице Топелиуса с красивым видом на парк, и в распоряжении Томаса была самая большая комната, в которой нашлось место и для кровати, и для дивана с письменным столом, и для шкафов, забитых книгами.

Тармо очень нравилось бывать у него дома, лежать на ковре в комнате и, слушая пластинку Дэвиса Майлза «Bitches brew» [24], погружаться в чужие непонятные звуки, будившие его воображение. Томас лежал рядом или сидел на подоконнике и курил.

Поначалу он удивился, но когда заглянул в светло-голубые глаза Томаса, всего в нескольких сантиметров от его собственных, то это показалось Тармо настолько естественным, что ему не оставалось ничего другого как поцеловать его в ответ. Это было ни на что не похоже. Впервые в жизни он с чудовищной силой ощущал свое тело, свою плоть и кровь. Чужой язык во рту. Жар от прижимающегося к нему тела. Они провели так весь день, исследуя друг друга, и когда вечером Тармо вернулся домой, Хилма спросила у него, не съел ли он чего аллергенного дома у своего приятеля, настолько у него опухли губы.

Тармо пробормотал что-то уклончиво и прошмыгнул в туалет. И там увидел свои зацелованные губы, свой блестящий взгляд и раскрасневшиеся щеки.

Из зеркала на него глянул некто, кого, пожалуй, можно было даже назвать счастливым.

В тот вечер Тармо в первый раз уснул с руками под одеялом, и с того дня его сны изменились, стали другими. В них по-прежнему фигурировали тела, все такие же красивые, чистые и элегантные, но теперь они обладали ярко выраженными половыми признаками.

Тармо не понимал, что гомосексуальность, что сексуальность может быть такой разной. Единственное, с чем он мог сравнивать, был его брат и его вызывающая харизма. Лаури представлял собой совершенно противоположный тип гомосексуала, с которым Тармо не мог себя ассоциировать и который в определенные моменты он презирал. Потому что Лаури, кажется, думал, что он мог бы стать женщиной, если бы только получше вилял своей попкой при ходьбе, красился, одевался в тесные джинсы и помахивал бы запястьями при разговоре. Но теперь Тармо понял: несмотря на всю его блестящую эрудированность, он просто не понимал, что у сексуальности, равно как и у любви, много разных лиц, его сексуальность была скрытой, и чтобы раскрыться, ему требовалось только понять и принять свое собственное второе «Я».