Нина Вяха - Завещание

Тармо напоминал Сири ее собственного отца. Он был веселым приятным мужчиной и очень хорошим человеком. Тармо был похож на него своей врожденной мягкостью – в этом мальчике не было ни грамма злобы. И в то же время чисто внешне он до ужаса смахивал на отца Пентти, священника. То же изящное телосложение, пальцы как у пианиста (хотя в том краю не пользовались такими определениями) и такой же острый пронизывающий взгляд. Но он еще не научился им пользоваться, как это делал Паппи Тойми, который умел по собственному желанию менять мир вокруг себя, а потом заявлять, что такова воля Божья.

У Пентти же, напротив, Тармо не числился в числе любимчиков. Он не понимал этого мальчишку, светлую голову. Возможно, его страшила внешность сына – копия его собственного отца в юности. И когда Сири сообщила ему, что Тармо уезжает, он, казалось, даже испытал облегчение.

– Вот и славно, меньше будет расходов на еду, – ворчал он, отправляя в рот ложку с колбасным супом.

– И смотри, чтоб приезжал на каникулы работать, добавил он.

Сири улыбнулась сыну, который сидел на лестнице, обхватив руками колени, а сам Тармо в это время мысленно представлял себе, как совсем скоро начнется настоящая жизнь.

Уже осенью.

И вот лето прошло, и приближался день отъезда.

Лахья, которой весной исполнилось тринадцать, несколько недель демонстративно с ним не разговаривала, но в конце концов сдалась. Она помогла брату собрать вещи, а он подарил ей свои старые книжки, большая часть которых досталась ему от учителя Стролфоша. Она их и так уже давным-давно все прочла, но все-таки оценила этот жест – такой печальный и в то же время преисполненный любви.

Тармо и Лахья сидели на кровати в своей комнате – они делили одну постель на двоих, как это делали остальные братья и сестры, в их семье не было ни места, ни средств для того, чтобы каждый имел собственную кровать, а что потом – каждому по комнате? Тогда, может, каждому еще и по коню в придачу? А еще – летние каникулы и отпуск? Но Тармо и Лахья не имели ничего против того, чтобы делить одну постель на двоих. Они любили забираться вместе под одеяло и читать до поздней ночи при свете карманного фонарика, но теперь этому пришел конец.

– Я буду приезжать домой на все каникулы, – обещал Тармо.

Лахья скорчила гримаску.

– Врешь, не будешь.

– Да нет же, буду, Пентти все равно заставит.

Вместо объятий она понарошку обменялась с ним парочкой боксерских ударов, потому что объятия порой бывают слишком опасны. Она улыбнулась ему той самой улыбкой, которой всегда улыбаются, чтобы удержать все остальные чувства в узде, а потом покачала головой.

– Он не сможет тебя заставить, и ты это прекрасно знаешь.

Тармо должен был уехать в конце лета 1981 года, когда развод родителей маячил далеко на горизонте, но Лахья знала, что как только брат сядет в автобус, он навсегда освободится от этого места. Он еще приедет сюда, в этом она не сомневалась, но только по собственному желанию, а не по чужому, и уж тем более не потому, что так захочется Пентти.

Тармо утер слезу, он не мог сдержаться, как ни старался.

– Не реви, братец, а то удар пропустишь.

Но Тармо все равно разревелся, и тогда уж и Лахья не сумела удержаться и заплакала вместе с ним, и они сидели, прижавшись друг к другу лбами, в последний раз, как им тогда казалось.

Они подбросили его до поезда, и Сири так крепко обняла сына на прощание, что тот даже ойкнул:

– Ой, мама, не так сильно.

Глаза Сири блестели от слез, когда она протягивала ему сверток, где лежали ее фирменные булочки с корицей, оплеухи, как они их называли. Она знала, что Тармо очень любил их, и испекла заранее, и теперь он получил дюжину с собой в дорогу – тонкая, связующая с домом ниточка на его пути в большой мир.

Пентти пожал ему руку и пожелал удачи. Лахья осталась сидеть в машине. Она не осталась присматривать за Арто и Онни и настояла на том, чтобы поехать с ними, но на станции не захотела выходить из машины и так и сидела, неподвижно глядя на спинку сиденья перед собой.

* * *

Тармо ответил после второго гудка. Время было четверть седьмого, и еще до того, как взять трубку, он уже знал, что звонит мама. Больше никто сюда не звонил – в эту пустую квартиру, вечером, в будний день середины лета. Вся квартира была в полном его распоряжении, благо время года позволяло. Все, у кого была такая возможность, на лето покидали город. Уезжали в деревню, или на шхеры, или на море, или на Аландские острова. Хельсинки – далеко не летний город, где воздух дрожит от зноя, и где жителям требовались часы сиесты в середине дня, чтобы не скончаться от жары, но Тармо находил город совершенно замечательным, именно когда он пустовал и был таким горячим, и с белыми ночами. Теперь, когда у него больше не было домашних заданий, он частенько прогуливался по его улицам, попутно подыскивая себе работу на лето, пока не подходило время ужина. По вечерам же он съедал бутерброд: стоял на маленьком балкончике и, глядя в никуда, напитывался хлебом с маслом и видом городского пейзажа, выпадая на время из окружающей реальности.