Нина Вяха - Завещание

Довольно часто он предлагал ей помочь донести ведро с молоком, и они, болтая, шагали рядом, преодолевая короткий путь между коровником и дорогой, и при этом никогда не говорили о войне.

Сири очень хорошо помнила эти разговоры, эти редкие моменты отдыха от вечного голода и нескончаемой войны. Пентти рассказывал ей о Торнедалене. Сири это край казался волшебным местом, где деревья растут до неба. Он рассказывал о лесах, в которых рос, о проселках, по которым всегда быстрее всех гонял на велосипеде (во всяком случае, так он говорил, но рядом с ним не было велосипедного батальона, чтобы проверить его слова), рассказывал о своих сестрах, девяти девчушках мал мала меньше, и о новой жене отца, шведке по национальности, о вере, которую все там исповедовали, этой совершенно особого сорта вере, произраставшей в тех краях наравне с религиозным экстазом и фанатизмом, абсолютизмом и алкоголизмом, которые постоянно шли рука об руку; рассказывал о товарищах по оружию, и Сири понимала, что хотя Пентти был осторожен и не говорил об этом прямо, но он не был верующим человеком, вопреки или как раз благодаря ценностям своей семьи. Однако и не питал к религии той ненависти, какую питала к ней мать Сири.

Была поздняя осень или ранняя весна, они стояли на обочине и ждали машину, которая каждый день забирала молоко, но та почему-то запаздывала, или они сами пришли чуть раньше. Сири присела на скамеечку, поставив рядом с собой ведро с молоком. Пентти же остался стоять, глядя вдаль на дорогу.

– Дома уже снега намело по колено.

– Уф-ф, бедные, – пожалела Сири.

Он приподнял брови, совсем чуть-чуть, но достаточно, чтобы Сири заметила.

– Отчего же? Со снегом легче передвигаться на лыжах. И потом все вокруг становится белым, а это так красиво. Словно весь мир укутали в вату и оттого он стал чуточку мягче.

Говоря, он безотрывно глядел на нее. Серьезно и внимательно, так что Сири не смогла удержаться от улыбки.

– Над чем ты смеешься?

Сири покачала головой. Взгляд Пентти оставался все таким же серьезным, он не смутился и не отвел его в сторону.

– Нет уж, скажи.

– Ну, мне просто интересно, что происходит в твоей голове. Твои мысли, они… такие, совершенно особенные. Твои собственные.

Теперь уже он улыбнулся ей.

– А чьими же еще им быть?

Действительно, чьими?

Сири считала, что это необычно. Что один человек может так сильно удивить другого. Ее саму еще никто так не удивлял.

Она смотрела на него, – как он стоит перед ней такой прямой и красивый в своей солдатской форме, и ощущала в глубине души нечто, похожее на счастье (но это было не счастье), – она не знала, что это, но очень сильно изумилась, и это изумление довольно-таки сильно смахивало на счастье (для того, кто никогда не переживал ничего подобного) оттого, что она испытывала такое восхищение, а еще – расцветающую влюбленность к этому черноглазому солдату из Торнедалена.

Сири начала рано задумываться о своем замужестве и довольно быстро решила, что ее родители примут Пентти и, более того, быть может, даже дадут согласие на их брак, – во всяком случае, где-то в глубине души у нее рождались подобные мысли. Вслух же Сири ничего не говорила. Они даже близко не подходили к этой теме, и все же он продолжал приходить и помогать носить ей ведра с молоком, а это что-нибудь да значит, думала Сири.

Когда финские войска оттеснили и шестнадцатый пехотный полк отправился дальше, Пентти проходя мимо, ограничился формальным прощанием. Он взял за руки отца и мать Сири и поблагодарил их за гостеприимство, и Сири чрезвычайно понравилось то, как серьезно и по-взрослому он себя вел, словно был сам по себе и в одиночку нес ответственность за свою жизнь, не прикрываясь домом и семьей, – в общем, вел себя как совершенно самостоятельный человек.

Понравилось не понравилось – да что она понимала об этом в свои четырнадцать лет, – но Сири могла видеть, что уж во всяком случае ее отец точно был впечатлен, и когда Пентти ушел, она проплакала весь день, уткнувшись лбом в свою любимицу, корову Майю.

Сири скучала по их беседам: как же это было все-таки прекрасно – хоть на время отвлечься и думать о чем-то еще, кроме войны, и она была убеждена, что ему тоже было приятно находиться в ее компании, иначе зачем он каждый раз возвращался к ней снова и снова, несмотря на то, что ведра были тяжелыми, и ручки из проволоки больно врезались в ладони. Мать издалека следила за развитием событий, провожала их суровым взглядом, словно филин или орел, и Сири кожей ощущала ее неодобрение, пусть даже та ничего не говорила.