Нина Вяха - Завещание

Тот, кто долгое время страдал от голода, знает, как это влияет на психику. Можно научиться жить с головной болью, но нужно время, чтобы перестать поражаться своему телу, – насколько слабым оно стало и как плохо тебя слушается. Ноги, онемевшие и тяжелые, которые не могут и отказываются нести, даже если речь идет о спасении собственной жизни. Заторможенность, все мысли словно в тумане, который плотным покрывалом тяготеет над самим твоим существованием, мешает формулировать фразы и целые предложения и не дает возможности что-либо изменить, потому что мысли никогда не идут дальше того, что перед носом, а дальше лишь темнота, сумрак. Голодным детям трудно учиться чему-то в школе, когда их мысли постоянно витают где-то в другом месте.

Про старшего брата Сири, Ило, говорили, что он светлая голова, и его отправили в школу, где он должен был учиться, совершенствоваться, получать полезные знания. Он ходил туда четыре года, а по вечерам рассказывал своим братьям то, что выучил за день. И даже родителям, пусть им это было и неинтересно. Но зато отец выучился читать – медленно, правда, и по буквам, но все же. Мать же, напротив, читать не умела и никогда к этому не стремилась, но это совсем не мешало ей жить, что она постоянно и с удовольствием подчеркивала. Зачем ей было забивать голову подобной чепухой? Не женское это дело – так выпендриваться. Глупость. Безумие. Всем, кому только можно, мать в открытую демонстрировала свое презрение к образованным. Хуже них могли быть только священники. Семья Аамувуори ходила в церковь, как это делали все семьи в округе в 1930-ые годы, но Сири знала, что во время молитвы мать скрещивала пальцы за спиной, не желая иметь ничего общего с теми глупостями, которые происходили перед ней у алтаря. Сири помнила, как она плакала, когда младшая дочка соседей, ее ровесница, умерла от туберкулеза. В тот раз она отправилась искать утешения у матери, а та лишь пожала плечами и сказала что-то вроде: ни Бог, ни образование не могут защитить нас от смерти, и что к этому нужно просто привыкнуть.

Все же Сири научилась тайком читать, следя за тем, чтобы не попасться бдительной матери на глаза. Тайком не тайком, но жажда знаний была в ней настолько велика, что ее невозможно было задушить. Мозги как губка жадно впитывали в себя все что можно. И братья любили ее и гордились успехами Сири, при этом они любили ее не так, как любят игрушек или кукол, а как живую душу с пытливым умом и горячим сердцем; отец тоже от них не отставал, и от их любви она расцветала, возвращалась к жизни.

Сири нравилось учиться. Если и было что-то, что огорчало ее теперь, в осеннюю пору ее жизни, так это то, что она никогда не ходила в школу. Она подозревала, что у нее наверняка тоже была светлая голова. Что это определение подходило к ней так же, как и к Тармо. И кто знает, если бы только перед ней открылись другие двери… Но какие именно должны были быть эти двери, ей не хотелось думать.

Потому что если человек начинает о чем-то жалеть в своей жизни, то он открывает очень опасную дверь!

Не нужно жаловаться, думала Сири.

Все-таки, вопреки всему, жизнь сложилась для нее довольно неплохо, по большей-то части. Если бы она не вышла замуж, то осталась бы на положении рабыни, терпящей тиранию родителей, или ее отдали бы прислуживать в какую-нибудь обеспеченную семью. Где ее замордовали бы до смерти, как и многих других, кто прислуживал до нее. К тому же четыре года учебы в школе в конечном счете не помогли Ило найти более легкую дорогу в жизни, потому что когда пришла война, светлые головы стали никому не нужны – совсем не обязательно иметь образование, чтобы уметь убивать.

* * *

Эско здорово трясло. Он наконец сказал отцу, что тот должен уехать. Что теперь у него ничего нет, он ничем не владеет, и что они знать о нем не хотят. При этом Эско имел в виду отнюдь не Сейю или своих детей. Он стоял, выпрямив спину, и, твердо глядя отцу в глаза, сказал все как есть. Что он должен найти себе другое жилье, что ему осталось только собрать вещи и смыться отсюда.

Воитто был дома и вошел в коровник как раз в тот момент, когда там происходил этот разговор. Он ничего не сказал, но выглядел удивленным, и когда Эско закончил свою речь, а ни Пентти, ни кто-либо другой не нашелся, что сказать, Эско повернулся и пошел в выходу, и в этот миг взгляды братьев встретились и, несмотря на то, что Воитто смолчал, Эско совершенно ясно почувствовал, что между ними появилось нечто такое, чего Воитто не собирается так просто прощать.