Клара Фехер - Желтая лихорадка

— Знаешь, я тебя туда отвезу. Сделаем маленький крюк. Мне так хочется увидеть тебя, поговорить!

— Агнеш, ведь этот крюк — если в оба конца — сотня километров.

— Ничего. Ну, едем?

— Конечно, едем.

Анталу Сухаи-Кашшу неожиданно стало так плохо, словно он объелся свинины. Болит голова, тошнит. Очень хочется выйти на свежий воздух или выпить стакан сухого вина. Состояние такое мерзкое, что он не может больше работать.

— Идите, — говорит он рыхлому, взмокшему от страха человеку. — И в другой раз не вздумайте… — Он никак не возьмет в толк, что тот натворил: спустил собаку без намордника или без разрешения занял тротуар под выгрузку вещей.

— Остальные приходите на следующей неделе, — говорит Кашш и выходит из комнаты, где целая толпа совершивших правонарушения ожидает его сурового приговора.

Может, перепил? — размышляет он. Тогда надо чашечку кофе пропустить… Что-то со мной случилось.

Давно уже не испытывает он наслаждения, видя перед собою перепуганные лица виновников и просителей, не представляет себе, как лупит их по головам, по мордам, как срывает с женщин одежду. Теперь перед ним лежат только пыльные горы нудных бумаг, сквозь которые нужно продираться, выгрызать себе лаз к дому. Ни конца ни края! Мелкие, жалкие подробности: нарушение правил оформления опеки над престарелым родственником, жалоба учителя на какую-то мамашу, что та не пускает своих детей в школу… Ну какое ему до этого дело? Поначалу хоть Эден подавал идеи: прикажи, чтобы перенесли остановку автобуса на другую улицу. И распорядись закрыть молочную рядом с моим домом — по утрам они будят меня грохотом фляг и бидонов. Вели, чтобы перед каждым домом высадили на клумбах турецкую гвоздику…

Остановку перенесли, молочную тоже. Домовладельца Переи наказали за то, что вместо турецкой гвоздики он высадил розы. Учителя Форгача тоже строго предупредили, чтобы вечером в девять часов он собрал человек тридцать мужчин, женщин и детишек и привел их к Дому культуры: в селе Харшаштаня должен быть народный хор. Будущие хористы собрались, но Дом культуры оказался закрыт, потому что за директором в восемь вечера приехал на мотоцикле муж и увез домой, в село Борш, хотя продолжительность рабочего дня культработника определяет руководитель административной группы сельского совета. Он вызвал эту соплячку, заставил написать под диктовку четыре страницы — обязанности директора сельского Дома культуры — и велел отныне без разрешения властей не покидать село Харшаштаня. Габорне Лайоши не плакала, не спорила, просто молча расписалась, что ознакомилась с распоряжением, пожала плечами и пошла к выходу.

«Вернитесь! — заорал он ей вслед. — Немедленно вернитесь! У вас что, есть возражения?»

Лайошне взглянула на него — то ли насмешливо, то ли нагловато — и ответила: «Вы правы, пока вы мой начальник»…

— Дай чего-нибудь выпить! — как всегда, говорит Сухаи-Кашш, заявляясь к Эдену Жилле. Ровно в пять часов тот заканчивает прием больных. Тем, кто еще сидит в приемной, рекомендует принять аспирин или прийти на следующий день. После этого он сбрасывает халат и достает из бара бутылки.

— Виски?

— Виски без содовой.

— За наше здоровье! Послушай, Тони, у меня есть великолепная идея!

— Какая же? — переспрашивает гость и одним глотком опорожняет стакан. — Дай еще.

— Совсем не обязательно напиваться до чертиков, — высказывает сомнение Эден, но стакан все-таки наполняет. — Так ты слушаешь? Я присмотрел тут себе небольшой домик, к сожалению, пока он принадлежит чете пенсионеров, учителей. Это на хуторе по проселку Борока. Отбери у них его. Для меня.

— Да ты с ума сошел! На каком основании я конфискую жилье у стариков?

— Мне ли обучать тебя административному праву? Ты уж сам придумай основания. Например, строительство автострады или завода, нового жилого массива, а то какого-нибудь центра отдыха трудящихся или игровой площадки для пионеров и пенсионеров…

— Для этого нужны проекты и много всяких бумаг.

— А мне нужен дом! Остальное — это уже твои проблемы.

Сухаи-Кашш смотрит на календарь. Может, этот календарь всегда висел на стене, над столом Эдена? А может, это его новое приобретение? Но факт остается фактом: Кашш до сих пор почему-то не замечал его. Над фотопейзажем краснеет огромная надпись: 28 МАЯ. Эмилев день! В распахнутое окно виден сад и обрамляющая его густая изгородь цветущей сирени. Из-за листьев-сердечек выглядывают лиловые гроздья. Небо безоблачное и синее. Антал Кашш поднимает стакан.