Раду Чобану - Сумерки

— Думаю, это картина вам подойдет…

Ливиу с удивлением обернулся. Небритый, в поношенном бежевом пальто, художник производил впечатление человека, который дня три не ел.

— Да? Вы находите?

Ливиу взглянул на картину: думая о своем, он не удосужился ее рассмотреть. Очередной натюрморт: на кухонном столе лежали устрашающего вида нож, две рыбины, кочан капусты и пучок моркови.

— Она похожа на вас.

Гм… Этот тип еще и издевается. Какое же он нашел сходство между Ливиу и кулинарным пейзажем? Ливиу понял, если он не купит картину, то этот изголодавшийся субъект не постесняется попросить денег «взаймы», и ему не откажешь.

— Сколько же она стоит?

— А как по-вашему?

О, да он еще и хитер.

— Честно говоря, я плохо разбираюсь в искусстве, но картина мне нравится. Пять тысяч — разумная цена?..

Художник извлек из кармана пальто маленькую картонную табличку и булавкой приколол ее к раме. На табличке было написано: «Продано!» Ливиу понял, что переплатил. Он достал кошелек и отсчитал деньги.

— Когда закрывается выставка?

— Ровно через неделю.

— Я пришлю за картиной. Вот моя визитная карточка.

Он надел шляпу и вышел. Только этого ему и недоставало: натюрморта с рыбой и капустой! Он вдруг опять забеспокоился. Не слишком ли долго он отсутствовал, — что там, дома?.. А если он нужен Марилене, каково ей там с этими не в меру деятельными бабками? Ливиу ускорил шаг. Перепрыгивая через две ступеньки, задыхаясь, вбежал в дом. В коридоре он увидел Олимпию. В ее близоруких, немного прищуренных глазах затаилась тревога. Ливиу даже забыл снять шляпу.

— Есть новости, мама?

— Пока нет.

Нет! Выходит, Марилена все еще мучается…

— Могу я повидаться с ней?

— Даже меня туда не пускают.

Олимпия старалась говорить спокойно, но в голосе звучала неприкрытая обида: «не пускают!» Но сейчас ему не хотелось ничего выяснять. Он рванулся уйти. Здесь он не мог оставаться. Когда же это наконец кончится?!. Какой ужасный день!

— Пойду куплю цветы…

Олимпия поморщилась. Что за блажь — цветы! Зачем? Все эти месяцы Ливиу только и делал, что потакал Марилениным прихотям. То черная икра, то гусиная печенка, то пирожные со взбитыми сливками, то персики, то грейпфруты среди лета, то бог знает что! А теперь, извольте, — цветы! Принес ли Север ей цветы, когда она родила? Ей хотелось сказать об этом Ливиу. Но он уже убежал. Напрасно он так волнуется… Совершенно напрасно…

На лестнице Ливиу столкнулся с Иоаной. Она бежала из школы, зажав под мышкой портфель. Синяя пелерина, номер на рукаве, белый бант в каштановых волосах, вид озабоченный… Ливиу охватило чувство нежности и радости.

— Куда так стремительно?

— Что у Марилены?

— Пока ничего. Мучается…

— Можно я к ней зайду?

Ливиу улыбнулся и процитировал:

— Даже меня туда не пускают, — он взял Иоану под руку. — Пойдем со мной, а то меня тоска загрызет.

— А куда?

— Куда хочешь. Можно в кафе.

— В какое?

— О, у мадемуазель есть излюбленные места? Как вы отнесетесь к кафе «Бульвар»? Подойдет?

— Нам туда нельзя. Меня тут же выпрут из школы, если директриса узнает.

— Вот как? Кто посмеет, если ты со мной?

Персидские ковры, зеркала, зеленые бархатные диваны произвели на Иоану неотразимое впечатление. А Ливиу наслаждался, глядя на нее. Девочка сияла от восторга: наконец-то она совершает что-то запретное и желанное. Вещи они оставили в гардеробе. Иоана в синей форме с белым воротничком робко села на край дивана и сложила руки на коленях. Ей казалось, что все, — хотя посетителей в этот час было немного, — смотрят на нее. Она пугливо украдкой озиралась по сторонам. Щеки у нее раскраснелись.

— Что закажем? Из пирожных рекомендую «Катаиф» — это со взбитыми сливками. Или «Индианку».

— А можно и то и другое?

— Не смею отказать. Но при условии, что у тебя не разболится живот.

Они расхохотались. Себе Ливиу заказал чашечку кофе. Иоана изящно, как кошка, слизывала взбитые сливки с ложечки, потом посмотрела на Ливиу в вдруг прыснула со смеху, покраснев так, что белыми остались только белки глаз.

— Ты что?

— Я хочу тебе кое-что сказать… давно собираюсь…

— Что же тебе мешает?

— Стесняюсь…

— Стесняешься? Меня? Неужто я такой старый?

— Не в этом дело. Мне страшно…

— Страшно?

— Да. Боюсь, ты расскажешь маме.

— За кого ты меня принимаешь?

— И Марилене не скажешь?

— Ах, ты и ей не доверяешь?

— Доверяю. Но это такое. Лучше, если будем знать только мы с тобой…