Вигдис Йорт - Наследство [litres]

«Мы можем поговорить, когда все эти дачные дрязги улягутся. Но только при указанном условии. Хорошего тебе Рождества и счастливого Нового года».

Я считала, что выразилась предельно ясно и теперь могу рассчитывать на спокойное и мирное Рождество. Я прочла написанное вслух Кларе, и та сказала, что я, как всегда, очень добрая, но посоветовала все равно отправить этот мейл, чтобы меня оставили в покое. Мейл я отправила прямо во время разговора с Кларой, я слышала, что мне звонит еще кто-то, но я же в этот момент разговаривала с Кларой, а когда попрощалась с ней, то увидела, что звонила Астрид, и порадовалась, что не смогла ответить, зато отправила ей мейл, искренний и выстраданный.

Потом мне позвонил Сёрен. Ему тоже звонила Астрид – отец упал с лестницы, и его увезли в реанимацию.

«Отец?! – позвала Клара ночью в Копенгагене, но он не ответил. – Отец? – настойчиво повторила Клара, но он не слышал. – Если бы ты этого не сотворил с собой, как тогда сложилась бы твоя жизнь, а? Уж наверняка лучше! – заявила ему Клара, но тут же извинилась: – Прости, отец, прости меня, – попросила она, – я о себе думаю, а ведь тебе-то там, в холоднющей воде, как, наверное, жутко было!»

Я тотчас же позвонила Астрид. Ее голос звучал серьезно. Из больницы, куда положили отравившуюся мать, она разговаривала совершенно иначе. В восемь утра к родителям пришли двое сантехников, и отец пошел им открыть, но, видимо, упал с лестницы и ударился головой о бетонную стену. Сантехникам он так и не открыл. Мать к тому времени еще не встала, но тишина ее насторожила: ни отцовского голоса, ни сантехников она не слышала, поэтому она все-таки поднялась с постели и обнаружила отца на лестничном пролете без сознания. Она побежала вниз, открыла сантехникам и закричала, что ее муж, кажется, умер. Сантехники вбежали в дом, подбежали к отцу и, распрямив ему руки и ноги, попытались оказать первую помощь и сделать искусственное дыхание – один делал, а другой сверялся с приложением. Спустя двадцать минут у отца появилось сердцебиение, после чего сантехники вызвали «Скорую», а мать позвонила Осе, которая, к счастью, выехала в тот день на работу на машине и поэтому развернулась и успела к родителям еще до приезда «Скорой». Отца увезли в реанимацию и подключили к аппарату искусственной вентиляции легких.

Звучало это все очень серьезно. В то же время от моих родственников ожидать можно было всякого, и как к случившемуся относиться, я не знала. Астрид сказала, что они сейчас в больнице, – она, Оса и мать. Пострадал ли мозг, врачи пока сказать затруднялись, через пару часов они собирались сделать МРТ, и тогда будет ясно, а сейчас остается только ждать.

Я позвонила Кларе. «Они тебя специально накручивают, – сказала она, – чтобы вы с Бордом унялись». Но время шло, а от Астрид больше не было никаких новостей. Если бы она и правда специально меня накручивала, то оборвала бы телефон и в покое меня бы не оставила, ковала бы железо, пока оно горячо. Однако Астрид не звонила – явно была занята чем-то поважнее меня.

Я сообщила о случившемся детям. Мы не знали, что и думать. У меня были назначены несколько встреч, и я за день с ног сбилась, а вечером мы с Ларсом собирались в Национальный театр – смотреть «Пер Гюнта». Со встречами было покончено, но Астрид по-прежнему не давала о себе знать. Похоже, дело серьезное, раз она и впрямь про меня забыла. Я послала ей сообщение – спросила, как отец, и Астрид ответила, что плохо, что все очень серьезно, сразу после падения сердечная деятельность у отца прекратилась на целых двадцать минут. Пугать так было Астрид несвойственно, значит, все действительно печально. После совещания в редакции я в декабрьских сумерках спустилась в метро, на станцию Стуру, и как раз покупала билет, когда мне позвонили из Студенческой ассоциации в Бергене и пригласили прочитать доклад о Петере Хандке двадцать второго марта следующего года. К моему собственному изумлению, я срывающимся голосом пробормотала, что прямо сейчас ничего обещать не могу, потому что мой отец серьезно болен. Приехал поезд, и я, так и не купив билет, вошла внутрь, готовая вот-вот расплакаться. В последние дни отец стал для меня таким настоящим – из-за дачных споров, встречи с Бордом, мейлов, которые я писала Борду, картинок из детства, воспоминаний о Валэре, о туалете, к которому подвели теперь общую канализацию, и заброшенном теперь колодце. Я представляла, как отец с оценщиком расхаживают по комнатам старой дачи, а потом и новой дачи, и как отец показывает оценщику на изъяны, я представляла, как он читает мейл Борда, – я представила его себе, еще когда сама читала этот мейл.