Михаил Шифман - Рукопись, которой не было [Евгения Каннегисер – леди Пайерлс] [litres]

О Клаус, мои слезы смывают чернила. Я вас так любила и так хотела, чтобы вы были счастливы, а теперь этого никогда не будет.

Я все же думаю, что вы честный человек. Вы делали то, что считали правильным, какова бы ни была цена. Поступите правильно. Постарайтесь спасти как можно больше из этого порядочного, теплого и толерантного братства – свободного сообщества ученых со всего мира – сообщества, которое дало вам так много в последние десять лет.

Это письмо превратилось в лужицу из чернил. Я попросила Руди скопировать его. Может быть, вы хотите, чтобы я вас навестила? Вы сейчас переживаете самое трудное время, какое только может выпасть на долю мужчины, вы сожгли своего бога.

Да поможет вам Бог…

Женя

3 февраля 1950 г., Бирмингем.

Клаус ответил через три дня. Вот его письмо. Оно написано на бумаге из тюремного блокнота четким, почти детским почерком.

6 февраля 1950 г.

Дорогая Женя!

Я был рад, что Руди навестил меня в субботу 3 февраля, хотя не мог сделать ничего, что его бы приободрило. Наоборот, навесил это на вас.

Будете ли возражать, если я напишу вам о другом? Когда-нибудь я постараюсь и расскажу вам, что происходило у меня в мозгу. Но вы должны быть терпеливой. Пока сидел и размышлял, что писать дальше, пришло ваше письмо. Я говорил себе почти все из того, что вы написали. Но хорошо, что вы сказали снова. Я знаю, что я сделал друзьям и коллегам. Поэтому я и здесь. Вы спрашиваете: «Возможно, вы не думали об этом в то время?»

Женя, я не думал. Сейчас, когда я смотрю правде в лицо, мысль о моем бездумном поступке приводит меня в ужас. Вы не представляете, что я сделал со своим сознанием. Мне казалось, что я знал, что делал. Но простейшая мысль о последствиях для моих друзей, очевидная любому порядочному человеку, – эта мысль не пришла мне в голову.

Я использовал своего бога, чтобы заставить себя втянуться в это, а потом настал момент, когда все обрушилось на меня.

Контролируемая шизофрения – вот наиболее точное определение моего состояния, но я не смог контролировать свой контроль, наоборот, он меня контролировал.

Я знаю, что моя задача – разобраться с последствиями того, что сам сотворил. Боюсь, что поначалу я решил спрятаться от этой задачи. Но это лишь усугубило ситуацию.

Сначала следователи, ведущие мое дело, не знали подробностей. Я мог бы обмануть их, если бы признал какую-нибудь «мелочёвку» и умолчал об остальном. Тогда я мог бы уйти из Харуэлла и пойти преподавать в университет, свободный от всего – свободный от друзей, без веры, которая позволила бы мне начать новую жизнь. Я мог бы даже остаться в Харуэлле.

Что касается «закончить жизнь», то до ареста я напортачил, а после ареста мне не оставили такой возможности. Впрочем… в брюках у меня была спрятана английская булавка, но я ею не воспользовался.

Полагаю, что вам понравилось бы то, о чем я узнал здесь. Все люди вокруг меня по-своему добры и порядочны. Даже парень, который, очевидно, сделал тюрьму своим домом, изредка совершая экскурсии в большой мир, чтобы украсть пару сотен фунтов и затем бурно провести неделю-другую в барах, – даже этот парень очень сочувствовал мне. Особенно когда я признался, что не заработал на этом никаких денег. Ничто не могло поколебать его убеждения, что меня просто надули.

Большое спасибо за ваше письмо. Забавно, что женщины видят такие вещи гораздо яснее, чем мужчины. И что они намного добрее, когда им приходится говорить без обиняков.

Ответ Клауса, если его письмо можно так назвать, расстроил меня еще больше. Он спрятался за какими-то несущественными деталями – булавка в штанах, вор, который ему посочувствовал, – и ни слова о том, что нас волновало. Ведь он понимал, что ужасное подозрение неизбежно падет на всех его коллег, и на Руди в особенности. Руди привлек его в атомный проект и, по сути, привез в Лос-Аламос. Руди, кристально чистый человек, вдруг в одночасье стал подозреваемым… Мне показалось, что в его письме заметны нотки мании величия. Позднее, после судебных заседаний, мое подозрение перешло в уверенность. Я много думала о том, какие мотивы двигали Клаусом. Ну хорошо, в ранней молодости, да еще и на пороге фашизма, свято уверовал в коммунистические догмы. С молодыми людьми такое бывает. Поверил в райскую жизнь в сталинском Советском Союзе. В конце концов, в то время таких было много. Спасаясь от одного чудовища – Адольфа Гитлера, западные интеллигенты отдавали себя в руки другого чудовища, Иосифа Виссарионовича Сталина. Это утверждение надо понимать буквально. Все европейские компартии в 30-е годы беспрекословно подчинялись указаниям Коминтерна из Москвы. В 1937 году в Москву на два месяца приехал Лион Фейхтвангер. Он был принят Сталиным и присутствовал на втором московском показательном процессе. Ему показали потемкинские деревни с танцующими и поющими прямо на рабочих местах рабочими и крестьянами. Вернувшись на Запад, Фейхтвангер издал в Амстердаме книгу «Москва 1937», полную нескончаемых похвал. Я хотела ее прочесть, но не смогла осилить. Он был в восторге. Идея о светлом будущем всего человечества ослепила его до такой степени, что он не заметил чудовищной фальши всего, что ему показали. Кошмарный голод, вызванный коллективизацией, эшелоны крестьян, потянувшиеся в Сибирь, выселение из Ленинграда после убийства Кирова, мои родители в ссылке… Угасание мамы в казахской глуши.