Робер Эскарпи - Святая Лизистрата

— Нет, нет! Дело не в этом!.. Совсем наоборот!..

— Вот это уж вы напрасно. «Наоборот» звучит еще хуже, если подумать… И не извиняйтесь, пожалуйста. Ваша реакция вполне естественна. Терпеть не могу людей, которые притворяются, будто их не удивляет цвет моей кожи. Я же не притворяюсь, что не замечаю вашего жирондского акцента!

— Вся разница в том, — заметил Анри, — что людей убивали из-за цвета кожи, но еще никогда не убивали из-за акцента.

— Вот тут я с вами не согласен. Вспомните: греки называли «варварами» всех, кто не говорил на чистом аттическом наречии. Если же вам нужны примеры расизма в лингвистике, взгляните, как у вашего друга Аристофана говорят в иных пьесах персы или скифы… или даже лакедемоняне в «Лизистрате».

— Правильно сказано! — воскликнула Роза. — Зовут же меня здесь «испашкой» и косо на меня смотрят за то, что я говорю не так, как все они.

Анри поскреб в затылке.

— А знаете, наш разговор навел меня на мысль, что моя антипатия к Бриу объясняется его манерой говорить. Когда я слышу его шарантонский акцент, мне хочется убить его… При одном воспоминании о нем я ощетиниваюсь. Хосе, я еду за тобой следом! Дорогой Мамби, я ненадолго. Мадлен покажет вам, что осталось от «Ла Гранжет».

Охрана тотчас пропустила Анри в кабинет мэра. Увидев его, Бриу нахмурился, но супрефект, по-видимому, не знал, что Анри не приглашен, и потому не удивился его появлению.

— Садитесь, дорогой профессор. Я только что узнал о вашем назначении. Позвольте вас поздравить. Вы ведь, кажется, были учеником покойного?

— Немного больше, чем учеником, господин супрефект. Последний раз, когда я видел Тастэ в живых, он говорил мне, что война против попов велась еще в первобытном обществе и что, когда он умрет, в Сарразаке, конечно, найдется человек, который вместо него будет продолжать эту борьбу. «Будешь ли это ты или кто-то другой, не важно, — сказал он, — но кто-то будет, потому что Тастэ бессмертен». Так вот, господин супрефект, я решил, что это буду я.

Наступила пауза. Кош втихомолку улыбался. Супрефект рассматривал свои ногти так пристально, что даже стал косить. Известно было, что он человек весьма передовых взглядов, но он ничем не выдал себя, а потому его молчание могло сойти за одобрение. Аббат Папон, затем Фоссад по очереди откашлялись: один нарочито пронзительно, другой солидно.

— Господа, — сказал Бриу, — вот что по здравом рассуждении представляется мне наиболее разумным. Похороны намечаем на субботу — так будет лучше, потому что сможет прийти больше народу. Вынос тела в десять часов — это дабы бордосцы успели приехать поездом девять сорок. В половине одиннадцатого — остановка кортежа у памятника погибшим. Воинские почести… Дорогой капитан, тут я рассчитываю на вас… На кладбище мы прибудем в одиннадцать часов. Я позволю себе вкратце напомнить о достоинствах нашего друга, а вы, господин супрефект, вы скажете несколько слов от имени властей… М-м… Учитывая взгляды покойного, мы не предусматриваем отпевания в церкви… Господин аббат Папон, на правах бывшего соученика, даст отпущение…

— Нет!

Все посмотрели на Анри, как во время тенниса, когда мяч перелетает на другое поле.

— Нет, никаких кюре, никаких сутан… Извините, господин аббат, но я уверен, что выражаю твердую волю Тастэ, отказываясь от ваших услуг.

— Господин профессор, Тастэ был крещен. Он принадлежит церкви.

— Он давно порвал эти узы.

— Не в его это было власти…

— Жаль, что у вас не хватило смелости сказать ему об этом, пока он был жив!

— Я сказал бы ему об этом, если бы провидению было угодно, чтобы я стоял у его смертного одра.

— Ну так провидению это не было угодно. Вы упустили случай. Так что смиритесь.

Капитан отрядов республиканской безопасности заерзал на стуле:

— Убудет вас, что ли, если он прочтет одну-две молитвы? Это же просто обряд, который ничего не значит, ровным счетом ничего!

— В ваших глазах — возможно. Только спросите у аббата, смотрит ли он на это так, как вы.

— Не хотите же вы похоронить этого несчастного, как собаку!

— Почему как собаку? Уж на крайний случай — как пса без ошейника, пса, который умирает нагим, в полном одиночестве, как человек. И вы, капитан, тоже тут не нужны с вашими воинскими почестями. Если, по-вашему, это обряд, который ровным счетом ничего не значит, пусть ваши люди сидят в казармах. Знамя, памятник погибшим, поверьте, кое-что значили для Тастэ, но не ваши трубы и ваши минуты молчания.