Робер Эскарпи - Святая Лизистрата

— Подумать только, — ворчала она, — один до тридцати пяти лет просидел за книгами, другой — и солдат, и священник, всё на свете знают, а поди ж ты, никак не запомнят, когда люди за стол садятся!

— Понимаешь, Жожо, если тебе и удался этот удар, так только потому, что сзади на тебя наседал мармандский нападающий, а поле было как зеркало. Вот ты от страху и побежал быстрее всех. Верно, Поль?

— Совершенно точно, господин Тастэ, — отозвался официант, вытирая выступившие от смеха слезы.

— Что точно? Это было в тридцать четвертом году — ты тогда еще и не родился! Никак не отучишься от этой привычки — отвечать что попало, когда тебя спрашивают.

Фоссад вытер лоб.

— Господин Тастэ, давайте говорить серьезно…

— Я и говорю серьезно и повторяю, что ты мирянин в заячьей шкуре, как прежде был спортсменом в заячьей шкуре.

— Значит, вы не хотите войти в состав учредительного комитета?

— Все зависит от того, кто там будет кроме меня. Не очень-то я доверяю твоему мэру. Готов пари держать, что там будет полно попов.

— Да нет же, нет… Там всего будет человек пять или шесть… вы, господин Ривьер — корреспондент «Юго-западной», директор и директриса старших классов, я… м-м… ар… архивариус муниципалитета…

— Что-о?

— Не сердитесь, пожалуйста, господин Тастэ!.. Он будет там только для оказания помощи… самой незначительной…

— Этот святоша? Этот поповский сыпок? Этот евнух?.. Ты что, смеешься надо мной, Жожо?

— Только для ведения дел, господин Тастэ… для черновой работы… Ведь нам нужен секретарь!..

— Если он будет секретарем, тогда что же я буду делать?

— Вы будете вице-председателем, господин Тастэ. Будете всем командовать. Без вас никто шагу сделать не сможет.

— Вице-председателем? А кто будет председателем? Архиепископ, конечно?

— Господин мэр подумывает о сыне Марты Лассег.

— Анри?

— Да. Говорят, он пробудет здесь по крайней мере год. Если бы он согласился, это было бы очень хорошо, ведь у него такие связи в литературных кругах.

— А он согласится?

— Еще не знаю, но думаю, что да.

— Уф… Думаю, думаю… А чем ты, собственно, думаешь? У тебя в черепной коробке наполовину жир, наполовину белое вино… Ну ладно, скажешь своему мэру, что я должен это обмозговать… Смотри-ка! Вон твоя церковная крыса побежала к себе в нору.

По противоположному тротуару, у самых домов, ссутулившись и боязливо озираясь по сторонам, пробирался Гонэ. Фоссад тотчас решил воспользоваться случаем и, сказав, что ему надо отдать кое-какие распоряжения своему подчиненному, распрощался; он был доволен результатами первого разговора: главное, что Тастэ не сказал «нет».

Архивариуса он нагнал у входа в башню Эскюде.

— Послушайте, Гонэ, вам надо зайти к господину Кошу, директору старших… то есть общеобразовательного коллежа. Он хочет поучить латыни своего сынка. Соблаговолите оказать ему эту услугу.

— Конечно, господин первый заместитель… но осмелюсь возразить… я чрезвычайно занят…

— Это распоряжение господина мэра.

Властный тон, какой умел порой выжимать из себя Фоссад, неизбежно повергал Гонэ в панику. Он пробормотал извинение и исчез за дубовой дверью. С сжимающимся от волнения сердцем взбежал он по лестнице и перевел дух, лишь когда очутился у себя в комнате, среди своих книг и, сев за рабочий стол, положил руку на пожелтевшую тетрадь из пергамента, появление которой с недавних пор придало новый смысл его существованию.

Вот уже двадцать пять дней, как Лизистрата вошла в его жизнь. Неужели он мог так долго хранить эту волнующую тайну?.. И откуда у него взялась вдруг смелость доверить ее наконец другому?.. Даже на исповеди он лишь туманно намекнул на свою находку, что никак не могло возбудить любопытство или дать ключ к разгадке. Если бы не неожиданный приезд аббата Лассега…

Гонэ всегда искренне восхищался Жаном Лассегом. Когда он был еще юношей, молодой офицер, заходивший к дядюшке Гонэ иногда во время отпуска, являлся для него единственным связующим звеном между миром сильных и миром слабых, единственным, но живым олицетворением Надежды. Жан Лассег был, бесспорно, человеком сильным, и речь его не отличалась мягкостью. Но слова его не ранили, не унижали; он просто умел одной фразой, одним жестом поставить собеседника на место, не нарушая при этом равновесия. Доброта его никак не противоречила всему остальному — она просто дополняла его качества как солдата… «Agathos — добрый, храбрый в бою», — сказано опять-таки в «Саду греческих корней».