Фигль-Мигль - Долой стыд

Фотография не даёт о нём представления: правильные черты и живой взгляд. Мемуаристы рисуют его лысым, вертлявым и истеричным, со звонким тенорком и рыжей бородкой. Розанов называет его «белобрысым». Не удивительны ли, кстати говоря, эти вечные расхождения очевидцев, описывающих цвет глаз и волос? Мемуары, допустим, пишутся по памяти, слабой, зловредной или избирательной, но есть ведь дневники, письма, фельетоны с пылу с жару: это что, мы настолько ненаблюдательны? Или рассудок не советуется с глазами, когда мы смотрим на человека, первое впечатление о котором уже было составлено, неважно, что впопыхах и при плохом освещении.)

Герман меня, значит, изводил, но и сам попал в неловкое положение, что для него, впрочем, было привычно. В эти годы, восемьдесят восьмой, восемьдесят девятый, девяностый, «Память», перестав быть обществом и став фронтом, мгновенно обнажившим слабость флангов, неуправляемо дробилась, руководители и харизматичные запевалы перессорились, таким, как Герман, приходилось еженедельно определяться: сектант ты? ортодокс? в чём она, ортодоксия? Он от этого лез на стену.

(Но как — «неуправляемо»? Через какое-то время то, что осталось от Пятого управления, прямо приписало себе эту заслугу. «Память» развалил КГБ! Сперва создали, потом развалили. Логично.)

Провокация Норинского в восемьдесят восьмом подвела черту: дальше мог быть только гиньоль. Помните Норинского? Эти его записки-угрозы якобы от имени боевиков «Памяти», рассылаемые по редакциям либеральных журналов? Одну даже Дмитрию Сергеевичу Лихачёву послал! После Норинский говорил, что таким образом бил тревогу, пытался привлечь к проблеме внимание. Хочу заметить, что до этого «Памяти» никто не боялся, а после этого — никто не принимал всерьёз. Ловко сделано.

А Дмитрий Васильев скомпрометировал себя настолько, что в девяносто пятом проиграл на выборах в Думу не кому-нибудь, а правозащитнику Ковалёву.

Если смотреть под таким углом, все восьмидесятые предстанут погружёнными в плотную пелену интриг и заговоров. (И из тумана высовывается, то там, то сям, чёрная рука спецслужб. И дышит весь туман комично-зловещей атмосферой фильмов плаща и шпаги.) Да-да, многие концы сойдутся. Теория заговора поистине гибельна для людей с сильной наклонностью к логическому мышлению, людей с порядком в мозгах. Им требуется такой же порядок вовне. Им невыносимо видеть жизнь и исторический процесс, как они есть: какой это фарс, какое издевательство.

Лично я давно перестал смеяться над конспирологическим сознанием и охотно верю в заговор, если не нахожу никакого другого приемлемого объяснения. После знакомства с вами, товарищ майор? Мне ли не верить.

Возвращаюсь к Герману. Но, собственно, про Германа я уже всё сказал. Он так и не нашёл себе места и применения, окончательно спился и умер в прямом смысле в канаве. В сугробе. Поехал в лес сыну за ёлкой и там замёрз. Не знаю, что стало с мальчиком. Теперь ему лет тридцать пять — столько, сколько было вам в 1982-м. Вы помните себя тридцатипятилетнего? Я вот очень хорошо помню.

Я не был готов к тому, что мне не поверят. Мои соратники! Мои подельники! Что они себе думали: я пыхнул на Светозарова ядом? Прикончил его силой мысленного воздействия? А если не я, то всё равно кто-то? Крыса, вспомни, говорил Блондинка, ты ничего не заметил? Люди, вещи? Хоть что-нибудь странное? И все смотрели на меня странными глазами.

— Может быть, мы теперь проведём собственное расследование? Кто и зачем убил депутата Светозарова вперёд нас? Да очнитесь вы! Человек может просто умереть от остановки сердца!

— В сорок пять лет? Ни с того ни с сего?

— ...Сердечно-сосудистые заболевания на первом месте среди причин смерти в Российской Федерации, — задумчиво сказал Худой. — Семьсот тысяч смертей в год. В два с половиной раза больше, чем от рака.

— Но он не был болен!

— С сердечно-сосудистыми такое случается. Ты не болеешь, не болеешь, а потом падаешь замертво.

— ...И в четыре раза больше, чем смертность в результате ДТП.

— Что мы теперь будем делать? Что я скажу Станиславу Игоревичу?

— Ничего. Не ходи к нему.

— А когда он сам придёт и спросит?

— Отвернёшься и не будешь отвечать.

— Но он нас вынудит! Он никогда не поверит!

— И что же он сделает? Будет шантажировать нас убийством, которого мы не совершали?

— Которого вообще не было, — в очередной раз сказал я. — Вы забываете, он же там присутствовал. Он всё видел. Он не может сказать, что это убийство.