Фигль-Мигль - Долой стыд

— Ещё как может, — сказал Штык. — Я бы смог.

Опять немного поспорили про сердечно-сосудистые. В этом проблема конспирологов, спецслужб и таких, как мы: собственные глаза и свидетельство докторов могут говорить, что им заблагорассудится, но какое-то секретное знание глубоко внутри тебя твердит и твердит упрямым голоском: не бывает таких совпадений. Упрямый голосок и очень недовольный.

Вишенку на торт, когда остальные разошлись, водрузил Блондинка. «Ты уверен?» — спросил он с не идущей к нему озабоченностью. Разве что руку на плечо не положил.

— Чёрт, Дима, я ему искусственное дыхание делал!

— Да ладно! Контрольный в голову... Подожди, а откуда ты знаешь, как меня зовут?

— А что, кто-то не знает? ...Я тебя на Невском видел. С друзьями, помнишь?

— С коллегами. Скажи, красавцы. «Мы пришли из девяностых». ...Я поговорил с Графом.

— И что Граф?

— Сказал: я не буду среди наших искать крота. Гори оно всё огнём.

— Очень на него похоже. Но я не готов гореть.

— А придётся.

И ведь накаркал. Через день пошли слухи, через два — статьи, через четыре тему обсуждали сквозь зубы в телевизоре. Через неделю, когда нас собрал жёлтый от злобы и ужаса Штык, вся страна была уверена, что питерский депутат неспроста отдал Богу свою беспокойную душу.

И ведь всё это — голый психоз на пустом месте! Ни у кого не было причины травить Светозарова. Мы могли многого не знать, но обязательно бы знали хоть что-то. И до меня, и до Блондинки дошли бы слухи, впутайся депутат в распределение денежных потоков, в любую историю: со стадионом, музеем, ФСИН, кабелем по дну Финского залива на худой конец. В Питере есть во что впутаться, хотя депутату это сложнее, чем вице-губернатору.

И вот история висела в информационном пространстве, как большой пузырь, выдутый из чего-то зловонного, а специалист терроризировал Штыка.

— Поздравил с успехом. А теперь требует, — Штык заговорил как сквозь противогаз, — требует следующего.

— Фуркина? — с интересом спросил Граф.

— Нет. Кого-нибудь из Демократического Контроля.

— А что ж не из ФСБ?

— Я согласился.

Немая сцена последовала за этим удивительным признанием. Когда что-нибудь взрывается или земля уходит из-под ног, люди не сразу начинают бежать и кричать. Всегда есть эти секунды оторопи — нескончаемые, резиново тянущиеся для тех, кто их переживает.

— У меня не было выбора!

— Конечно, — сказал Граф, — конечно. Разумеется.

Мне не понравился его голос, и Штыку не понравился тем более. Он не был трусом, наш Штык, брателло. Неуклюжий, уклончивый, мутный — но не трус. И сейчас оказался человек на высоте момента: посмотрел прямо и сказал прямо:

— Он припёр меня к стене. Думай быстро, говори быстро — в таком стиле. Я не мог сказать «ах, дайте мне побежать посоветоваться».

— Что-то ты темнишь, — сказал Блондинка. — Что-то у него есть на тебя такое.

— Ему не нужно «что-то такое». Этот человек как клещ. Просто впивается, если не остережёшься.

— Удивительно, что среди всех нас не остерёгся именно ты.

Ничего удивительного. Не Худой ли рассказывал нам о народовольцах и о том, как их вождь Александр Михайлов, железный человек, годами вколачивавший в товарищей правила конспирации — всех доводя до белого каления, — кончил тем, что был арестован самым нелепым образом, из-за собственной глупейшей беспечности. В день убийства Александра Второго он уже сидел, как зайчик, в Петропавловской крепости — и с товарищами на виселицу не пошёл. Блондинка тогда — прекрасно помню тот день, мы встретились на природе: шашлыки, лето, берег залива, закат над водой, — сказал, что это наводит на определённые подозрения, а Худой ответил, что если уж Александра Михайлова подозревать в предательстве, то проще лечь и умереть. Нет, не в предательстве. Царя-то всё равно убили? Но он мог струсить. Сбежать с поля боя вот таким образом.

Не мог! Не мог! Он был душою Исполнительного комитета, он умер с тоски, раз уж не на эшафоте! Он и умер-то почти сразу, в восемьдесят четвёртом. Вот-вот. Классическая триада: струсил, сбежал, раскаялся; в Петропавловской крепости есть когда и о чём подумать. И Худой сказал, что в Петропавловской крепости есть от чего умереть и без угрызений совести, и опять немного поспорили, и все остались при своих.

А теперь, значит, это.

На мне так и висела дурацкая картинка с Меншиковым, и я снова пошёл в Фонд Плеве, где имел удовольствие увидеть всех разом: специалиста, профессора и девушку с синяками. (Её подружка, девушка с запросами, и — сюрприз-сюрприз — Павлик Савельев явились попозже.)