Фигль-Мигль - Долой стыд

Но и я в своём гетто был способен ощутить тот pax omnium rerum, товарищ майор, о котором говорит блаженный Августин. «Мир между всеми вещами есть спокойствие порядка». Да, ощущал, а если осмыслил только задним числом, так ничего удивительного; называешь вещи их именами, когда они переходят в категорию утрат.

Может быть, всё было малоцветным и сереньким, особенно у нас в Ленинграде, но и лица у людей были другие. Поэтому меня так потрясли полезшие в девяностых в таких количествах хари.

Или вот капитализм.

В восьмидесятые годы никто в Советском Союзе не хотел капитализма, вам ли не знать. То есть цеховики, фарцовщики и директор «Елисеевского», может быть, и хотели, но кого интересовали их мечты? Общественному сознанию эти люди представлялись чем-то странным и запачканным, деклассированным элементом не многим лучше уголовников. Анекдот того времени: «Что дала перестройка народу? Богатым — кооперативы, бедным — аргументы и факты». Наши светочи рассуждали в журналах о реформировании социалистического хозяйства, с лёгким сердцем игнорируя альтернативу: потому что альтернатива не только находилась под запретом, но и действительно стала бы шагом назад.

С другой стороны, кто знает, что было бы, если бы фундаментальные вопросы экономики вызывали хоть четверть того энтузиазма, что преступления Сталина или скрытые планы КГБ. Ровесники моей внучки говорят теперь, что мы должны были видеть, не могли не видеть, куда на всех парах несётся страна. Вольнó им говорить! Что же они не видят, куда несутся сейчас сами? Последнее, на что я уповаю, товарищ майор, это помереть до того, как невероятное в очередной раз станет очевидным. С меня хватит.

(Кстати о планах КГБ. Вашему ведомству, товарищ майор, чего только не приписали: и хиппи, и экологов. Вменяемые во многих отношениях люди рассказывали мне, что перестройка — это провокация госбезопасности, сделанная с целью выявить и ликвидировать врагов советской власти. Комитет хочет совершить переворот! Комитет хочет узурпировать власть!)

Я, помню, в восемьдесят восьмом или восемьдесят девятом ходил на выставку плаката — это был выставочный зал Союза художников на Большой Охте.

Дело было на пике гласности, все плакаты были чудовищно злободневные, но что касается их смелости... много ли смелости нужно сейчас, чтобы обругать перестройку? В 1989 году осыпать насмешками несчастную Нину Андрееву можно было с тем же риском, что через двадцать лет — Чубайса.

Окровавленный топор на стопке книг Сталина. (Подпись: «Собрание сочинений».) Отвратительный зелёный носорог с выступающим вместо рога словом сталинизм . (Подпись: «Не могу поступаться принципами».) Творческая интеллигенция была в эйфории, и от эйфории её, как всегда, занесло. Теперь часто пишут, что мы бросились выслуживаться перед новой властью. Во-первых, нас семьдесят лет учили топтать поверженных. Во-вторых, тогда поверженные не казались такими уж поверженными и многие боялись большевистского реванша.

(Кстати уж о гласности. В сущности, никак не гласность, во всяком случае, не гласность для всех, волновала того молодого человека. Он верил, что государство в общих интересах имеет право затыкать рот интеллигенции, и я настолько был к нему привязан и не хотел ссоры, что говорил себе, что это блажь, бравада, пустые слова — что угодно, только не искреннее убеждение, идущее вразрез с моими собственными. Тогда я стыдился, теперь это единственное, что хоть как-то мирит меня с самим собой. Я, конечно, погубил друга, скажу я на Страшном суде, но я не отвернулся от него лишь потому, что у нас оказались разные взгляды на свободу слова.)

И ещё один плакат я очень хорошо запомнил. Он изображал городской пейзаж — вид через Неву на Адмиралтейство и Исаакиевский собор, — но Нева превратилась в заросшее камышами болото, и всё заливал тусклый серо-зелёный свет постядерной белой ночи. (Подпись: «Добро пожаловать в Ленинград в 2000 году».) Это был, я так понимаю, протест экологов против строительства дамбы, но для меня он со временем превратился в символ альтернативного, но узнаваемо зловещего двадцать первого века (либо метафизически подвижной, не закреплённой якорем даты угрозы), потому что никакого Ленинграда, собственно говоря, в 2000 году давно не было, а было только чувство невозможности угадать, какое именно зло настигнет нас в будущем, при уверенности, что зло настигнет. И то, что времени от 2000-го до сегодняшнего дня прошло больше, чем от 1989-го до 2000-го, ничего не меняет.