— Ворье блокадное, — завывала оттуда. — Чтобы моя рыба тебе костьми все кишки вспорола, сука старая.
Костей-то он и не заметил. Не было там костей.
* * *
Меню в рюмочной было обернуто в полиэтилен, закапанный томатным соком. Лук неопрятными кольцами свисает с бутербродов с килечкой, цикламеновые нашлепки сельди под шубой, на промасленной бумажной тарелке корчатся жареные пельмени. Рядом с гудящим холодильником с колой — гора пивных металлических бочек, поставленных друг на друга.
После сырой ноябрьской улицы он задохнулся от тяжелого духа внутри: перегар, скисшее пиво, жар батарей, намокший драп пахнет псиной. Свежéе всего — точная голубоватая нота водки.
На его окаменелость буфетчица медленно сложила руки на груди.
— Здрасти, — очнулся он, красиво заправил волосы за уши.
Видел, что ей наплевать на его элегантный пуховик, длинные пальцы — таких чудиков на Петроградке пруд пруди: профессора, актеры, даже иностранцы, тащатся сюда за атмосферой — позавчера один скрипку забыл, — радостно и пьяно сливаются с народом, подполковники в штатском, электрики после смены, да, она ровно ко всем, никого не выделяет.
— Не купите у меня перчатки? — он широко улыбнулся.
Вот когда она вцепилась в него насмешливым взглядом. Поелозила им повсюду, потом со вздохом протянула руку: давай, мол, посмотрим, что у тебя там.
— Так они же ношеные, — притворно изумилась.
— Совсем немного, почти новые. Восемьсот, нормально? — скороговоркой почти.
— Тсс, да на рынке такие за двести новенькие, кожа. Я сезон ношу, не нарадуюсь. Потерять, выбросить — не жалко. А тут после вас-то... Да и рыжие... Засрутся.
— На рынке Китай, — заторопился он. — Смотрите, а это наппа, кожа ягнят, особым образом обработанная. Потрогайте, как масло растопленное, да?
Он пощупал воздух, сведя в горстку пальцы, красные с улицы: решив продать перчатки, он больше не стал их надевать, нес в руках, как будто они уже не принадлежали ему или могли потерять хороший вид.
— А внутри кашемир натуральный.
Она зыркнула на него искоса, вполглаза, уже подтаявшего глаза, полезла в перчатку, к кашемиру, и было видно, что все эти слова о наппе, ягнятах, масле легли ей на сердце.
— Триста, — твердо сказала она, снимая перчатку.
За столиками-полками по периметру два мужика заходились в кашляющем смехе. Он помолчал, глядя куда-то вверх на искусственное разлапое растение, ядовито-зеленое на темных панелях под дерево. Тихо согласился. Отсчитав деньги, протянула ему. Потом вдруг плеснула в потертый граненый стакан сто грамм на глаз, схватила блюдечко с яйцом под майонезом и, раскрасневшись, поставила перед ним.
Он посмотрел на это блюдечко, зеленый горошек по краю, выпил залпом водку, взял деньги и ушел.
* * *
Запрокинув голову, он почти лежал на скамье в Дивенском садике и думал о том, какая прелесть эта водка без закуски, только надо вот так сразу сто грамм залпом опрокинуть на абсолютный голод, в пустую сосущую темноту. Водка вывернула ему мозг, размягчила его своими сильными прозрачными пальцами: мысли текли легко, необидно. Обид вдруг не стало, и боли не стало: всех простить, себя простить. Как жаль, что нет звезд, откуда в питерском ноябре звезды, не бывает. Взгляд, наверное, упирался бы в низкое небо, розоватое от огней и реклам, не шел дальше, ватный серый тупик, но старый клен за скамьей выбросил над ним голые ветки, грифелем по опаловому. Плывет по небу их тонкая графика, гудит рядом проспект, несется прямо через него, от ботинок до макушки, через сердце, шумит темнота вокруг, мокрый ветер в его голове.
— Присядем, Кирюша, надо отдохнуть, — скрипуче прямо над ухом.
Шесть пустых скамеек полукругом, шесть, ноябрь, никого, почему именно к его скамье прибились? — лежит себе человек, никого не трогает. Он неохотно поднял голову, сел. Старенькие он и она, старинные какие-то, Кирюша в длинном каракуле, он — в пальто, дохлые совсем, у нее голова ходуном, да и он не лучше — совсем согнуло деда.
— Не помешали мы? Вы уж нас простите, вот бредем к доктору потихонечку. Не дойти никак.
Мужчина едва заметно кивнул: все нормально.
Они долго садились, устраивались, кряхтя. Старик скосил хитрый глаз.
— А знаете, что вы сидите почти посередине старого Каменноостровского? Да-да. Он был кривой в XIX веке, спрямили потом по плану урегулирования. Я почему знаю — здесь на “Знамя труда” всю жизнь отработал, а дед мой еще у Лангензипена служил, — он показал на здание бизнес-центра прямо перед ними. — И с Кирюшей мы на заводе познакомились. А живем знаете где? За Ватрушкой на Большой Монетной. Рядом было, пять минут до работы, да в такой красоте. Вы извините, что пристаем, но вот, может, совет какой...
Читать дальше
Конец ознакомительного отрывка
Купить книгу