Елена Посвятовская - Жила Лиса в избушке

На площади Ленина — марафон, галдеж. После зимы на бегунов смотреть весело и страшно: в майках, трусах, ленточки через плечо — “Средняя школа № 26”. Из этой школы он знал многих — летом в лагере познакомились, — все постарше на год, тут в толпе и наткнулся на них. Вроде обрадовались, пожали руку и тут же забыли про него, опьяненные победой. Не притворялись, что забыли, а правда забыли. Качали героев, скидывались, чтобы идти отмечать. Его с собой не звали, никому даже в голову не пришло. Их девочки, такие ему и не снились, хохотали в синее небо. Шагин почему-то не уходил, не улыбался — лыбился в сторонке. Потом тихо пошел домой. Там, за спиной, они были все вместе, белозубые, победители, а он сутулый подросток-хорошист, никому не нужный, неинтересный, ну да, да, маме с папой, бабушке. Это ранило больше всего: он признан не теми, перед кем трепетал; нужен только вот этим некрасивым скучным людям, которые машут ему из кухни в запахе пирожков — скорее за стол, милый. А там в звенящем весеннем дне, редком, небывалом, смеется и пьет портвейн весь остальной мир, девочки откидывают волосы назад. Тоска затопила, закрутила высокая вода, сидел с красными глазами на краешке ванны. Проклятый душный мир, с пирожками и вот этим “милый”.

Кошмар неприкаянности потом повторялся. Однажды — очень остро. На первом курсе они с Турковой гуляли по Невскому второго мая, может, третьего. Она ему даже нравилась, кажется. Снова шарики, треск флагов, серп с молотом — праздник, уже уходящий в прошлое, принимающий другие обличив, только бы остаться. Громкоговорители волнуются напоследок: граждане, граждане, мир, труд, май. Голубое солнце, резкие тени, старики с расправленными лицами, все радуются вокруг — господи, чему они радуются? Внезапно он понял, что вокруг одни взрослые, пожилые, старые люди, малышня. А где же те, с кем давний спор, удачники, красавцы? За городом на шашлыках? В светлых сталинках разливают коньяк, курят “Ньюпорт” на легких балконах? В белых рубашках, хмельные, весенние, с ними девушки, которые в небо.

Вдруг увидел, что у Турковой на голове мало волос: волосы зачесаны в высокий хвост, а у висков проплешинки такие — не замечал раньше. Она, почувствовав неладное, потащила его обратно в общагу, курицу купили по дороге, вино полусладкое. Расправляла на столе обеденную жесткую скатерть — а ведь не хотела брать, когда дома подкладывали. Рассказывала, что вязаные салфетки мать крахмалит с молоком, хитрость такая — господи, зачем ему это? Они целовались, а от ее волос пахло жареной курицей, и да, все-таки их было мало. В распахнутые окна шпарило солнце и Высоцкий — насмешливым напоминанием о звонком мире без Турковой, со вкусом “Ньюпорта” и “Арарата”, с белыми рубашками на летящих в небе балконах, куда не было ему входа и нет.

И Пасха, и майские были позади, а тревога, тощища с места не сдвинулись. Сейчас-то почему? за что? Квартира в историческом центре, пять комнат, своя солидная фирма, обожаемая семья. Он не был смертельно богат, но деньги были, и хорошие деньги, стабильные, надеялся, долгие, чтобы на его век и мальчикам, мальчикам осталось.

А ночью ему приснилась Марьяша, его забытая любовница-любовь, — никогда не снилась, и вот. Проснулся мокрый насквозь, сердце стучало на всю комнату.

— Ну здравствуй, — сел на кровати. — Ты-то куда, ну вот куда?

Она смеется, тает.

Не вспоминал он ее, потому что закодировался, как от водки, чтобы никогда больше, ни-ни.

Яркая рыжая звезда проектного, куда он распределился после института. Руководитель группы, стремительная умница, все выпуски в срок, без сучка, без задоринки, без надрыва. Бабы ей завидовали, мужики хотели — всё просто. Старше лет на десять, высокая, дерзкая, потешалась над ним.

— ...Брюки коричневого цвета, да еще без ремня? Костюмные брюки без ремня? — размышляла с коллегами Марьяша за кульманами, пока он вешал пальто в шкаф.

Он купил с рук дорогущие джинсы. Покраснел, снимая куртку у порога. Беспощадно новые джинсы почти хрустели, а все остальное блеклое, совдеповское — сквозь землю впору. Перешептывались, хихикали, а она посмотрела во все зеленые глаза, потом тихо обронила: “Бедный”. И больше никогда не смеялась над ним, но лучше бы смеялась.

Через полгода его назначили руководителем группы, таким же, как Марьяша. Все примолкли, она метнула удивленный взгляд, начальник отдела оправдывался: “В качестве эксперимента”. Шагин вдруг осмелел, стряхнул с себя школу и институт, меньше сутулился, понял, что не так уж и много на свете трудолюбивых недураков, и бодро, но осторожно двинул в гору.