Потом Настя смотрела на гаснущий за окнами день, на серое полотно дороги, стиснутое справа и слева придорожной зеленью, мечтала о том, чтобы уже была среда после обеда. Неожиданно на торпеде завибрировал телефон. Волнуясь, она одними губами прошептала Федору: “Рудик”, — схватила трубку, выдохнула туда: слушаю.
— Кошелек? Она сказала, что мы обвинили ее в краже кошелька? — Настя взволнованно вытаращилась на Федора. — Вера, но я ни разу не произнесла слово “кошелек”, пока мы говорили с Машей. Я говорила: мы кое-что забыли, оставили. Я не говорила, что кошелек. Значит, это она взяла, понимаешь?
Федор съехал на обочину, остановился.
— Дома не забыли, нет. Понимаешь, я хлеб у тебя во дворе покупала, ты не видела — мы подальше встали. Но там в магазинчике был еще кошелек, я платила, можно продавца спросить. А потом в подъезде у тебя я хотела подушиться... Что, извини? Всю комнату перевернула? Поклялась твоим здоровьем? Ну это она зря...
Настя уже не горячилась, сникла, молча слушала, в конце тихо произнесла: “Пока”. Жестом попросила Федора ехать дальше. Скоро он не выдержал:
— Что значит “комнату перевернула”? А дверь входная хлопнула во время разговора? Может быть, она в подъезде все спрятала? Надо того парня попытать, который машину мыл. Первый этаж. Может быть, он что-то видел.
— Всё, Федя, всё, — горько говорила Настя. — Мы едем к твоим. Не надо больше.
* * *
Дома в Смоленске Настя сделалась бестелесной, скользила тенью, какие-то вымученные улыбки издалека. За обедом смотрела в одну точку, перевернув взгляд куда-то внутрь. Сердце Федора обливалось кровью при виде ее терзаний, но что поделаешь-то? Вскоре он уже немного злился, потому что могла бы взять себя в руки — родня вон переглядывается. Вчера брат спросил: “А что с Настей?” Отшутился, как умел.
Возвращались другой дорогой: через Великие Луки, Порхов, объехали древний белый город. Он видел, что даже указатели на Псков причиняют ей боль.
Заплакала только дома, выпив водки с дороги. Лихорадочно твердила:
— Тогда в институте мне казалось, вся жизнь впереди, друзья, люди, но за все эти годы я не встретила никого интереснее, ярче, преданнее. Я не могу ее потерять. Вот ты не веришь, что история закончилась, думаешь, они приедут, придут, девочка раскается, а я уверена, что нет! Это всё, окончательно и бесповоротно. Ты не знаешь Рудакову.
Сидя уже в постели, блестела глазами, не успокаивалась никак:
— Она думает, что взяла кошелек. Просто взяла кошелек. А она разрушила дружбу, большую дружбу, за одну минуту, за один день. А ведь однажды она вырастет... О, а вдруг она все поймет? Да, ты тоже так думаешь? Я буду надеяться, я буду ждать, что она вырастет.
Федор легонько толкнул ее на подушки, поцеловал, потянулся выключить ночник, а Настя, уже с закрытыми глазами, все бормотала, что будет ждать, будет ждать. Бормотала немного театрально, но все-таки искренне, как умела только одна она, или это вообще свойственно всем женщинам на свете.
Ему вдруг стало пусто. На ровном месте, посреди воскресного утра. Так это же худшее из проклятий — чтобы тебе пусто было! — как такое вообще можно в человека запустить. Муторно на душе, курил бы — закурил. Смеются вокруг его веселые мальчики, тянут за рукав: “Папа, папа, давай с тобой биться”, размахивают перед ним пасхальными яйцами.
— А? — рассеянно говорит он, и волосы назад, всю прядь сквозь пальцы. — Что?
Жена Арюна удивленно таращит глаза от плиты — да что с тобой? — горделиво тянет потом из духовки зарумянившийся пирог с косами, и кисточкой его, кисточкой, для яркой корочки, чтобы сверкал.
Решил сбежать по-тихому, потом все объяснит. Пока удирал, немного взбодрился — никогда еще так быстро шнурки не вязал. Косые лучи из кухни пахли оладьями и тоской, плясали в них тоненькие пылинки.
На улице задышал, задышал, показалось, что отпустило.
Шагин помнил, когда начались эти майские приступы. Он возвращался домой из Дома пионеров, какой-то слет, олимпиада, не вспомнить уже, четырнадцатилетним, прыщавым. Два трепаных воробья купались в бликующей луже рядом с первомайским вчерашним мусором. Ошметки шариков, красно-желтый зубчатый флажок, затоптанный каблуками, — древко у него деревянное, настоящее. В младших классах учительница перед демонстрацией целое ведро этих флажков выносила, раздавала всем.
Весны в их местах не бывает — после большой зимы сразу жаркое лето. Всего несколько дней вот таких, весенних, летучих, когда не знаешь, что со всем этим делать, как не растратить без толку, куда бежать, как продлить этот голубой воздух, запах земли после талого снега. Крутишь носом, сам ищешь теплый ветер, ждешь его нападения. Большая река еще стояла, но ледоход надвигался со страшной скоростью, нижняя кромка километров за триста, вот-вот. У берега уже слышно, как звенит, потрескивает лед.
Читать дальше
Конец ознакомительного отрывка
Купить книгу