Елена Посвятовская - Жила Лиса в избушке

Он возбужденно рассказывал обо всем, что выпало на их с елкой долю, матерился. Егор рассеянно благодарил, жал ему руку. Вот куда ее до утра? Забыл он про елку.

Соседка напротив его ненавидела. Но выхода у Егора не было: он звонил в другие двери, но тихо за ними — видимо, еще с работы люди едут. Не бежать же по этажам — он там вообще никого не знает: какой-то лох с елкой, пока объяснишь — целое дело, а Настя вот-вот уже. Он шагнул к двери напротив.

Минуты две рассматривал деревянные рейки, покрытые лаком, замки, врезанные кое-как, вокруг нижнего — свежие заусеницы. Где-то наверху хлопнула дверь — кто-то невидимый и свободный откашлялся. Чиркнула спичка. Егор выдохнул и нажал кнопку звонка.

Из квартиры вывалился запах вареной капусты и валокордина. Соседка в лосинах мотнула в него подбородком: чего тебе?

Сбиваясь, он объяснился. Старался понравиться — с машиной всегда можете обращаться, — шутил.

— Так Новый год же через месяц только, — оловянными глазами смотрела на елку.

Егор начал сначала, в конце похвалил лосины, отводя глаза от жирного пятна на груди.

— Я охреневаю, — высказалась она и встала боком, чтобы пропустить спеленатую елку.

Утром Настя возникла как черт из табакерки: еще не встала, нет, просто бежала в туалет, а тут из кухни блинами какими-то. В дымном луче рыхлые хризантемы роняли на бумажную скатерть густо-розовые лепестки, и пирожные “Картошка” на белой тарелке с серым кантом. Он, перепачканный мукой, целовал ее, тормошил, тыкал пальцем в первые золотистые сырники.

— А чё не в форме сердечек? — зевнула она, усмехнувшись.

Вдруг сонно сощурилась на хризантемы, пирожные. Темное варенье с рубиновым подбоем в розетке. Шагнула к столу. Совсем не слушала Егора, который твердил, что варенье бабушкино, этого года уже, всего одна баночка черники была. Со страхом оглянулась на сырники в нарядной плошке у плиты.

— Я не успел елку, Настя! Погоди, сейчас всё будет.

Глаза ее расширились. Он говорил, говорил, что, пока она еще спит, он все дожарит, нарядит елку, эх, жаль, так рано вскочила, разоблачила его, ну вот, как тут дед-морозить. Она молча смотрела на него, как-то трагично смотрела. Он снова обхватил ее, стараясь не испачкать в муке, пел в ухо про голубой вертолет и волшебника, но Настя оставалась неподвижной. У него вдруг сдали нервы. Отстранившись, заорал, обозленный:

— Я не понял, чё за вид такой? Типа по твоей мечте сапогом, да, Насть? Кочергой в солнечное сплетение.

Он хотел сказать “кочергой по яйцам”, но не сказал. Она приложила руку к этому самому сплетению, туда, где танцевали на ее рубашке две божьи коровки, еще немного постояла, словно хотела что-то сказать, повернулась и ушла в ванную.

Егор вышагивал у соседских дверей уже минут пять, туда-сюда, в сердцах ударяя ладонь о ладонь, трезвонил все время, но за дверью как вымерло. Возмущенно тряс головой: договаривались же, ну, правда, он на полчаса раньше, но кто же знал. Заспанная соседка рванула дверь:

— Что же ты за мудило такой, а! Она же шалашовка самая натуральная. Нового года ей не дождаться, мечтает, как же! Вчера ты где был, а? А она привела себе кобелину на джипе с тринадцатых.

Выкатив глаза, она показывала пальцем куда-то в окна, видимо, в сторону тринадцатых домов. На солнце через грязные подъездные стекла было видно, что изо рта у нее летят слюни. Егор отстранился немного, глядя за ее спиной на серый громадный факел ели, уже никому не нужной, бестолковой, в Серегиных тряпках, мертвой какой-то.

Так и ушел тогда — в тапочках, в муке, даже куртку не взял.

Целую неделю жил без нее в ноябрьском бесснежном мраке, пока в пятницу вечером не напились с Серым после смены. Тот видел ее с другим в торговом комплексе. Шла разодетая, в лаковых сапожках, длинные такие.

— Красиво, — важно стряхнул пепел Серый. — Егорыч, ты чего? Куда ты?

Таксист раза три оборачивался: тебя там не тошнит, брат?

— Не, мне нельзя щас. Убивать еду, — Егор старался не заплетаться языком, нащупывая в кармане шило.

— Бывает, — откликался таксист.

Два ее черных окна смотрели прямо в сердце. Ждал, чтобы кто-нибудь впустил его в подъезд. Матерился, плакал, курил. Замерз, потому что китайский пуховик прямо на майку. Вышел мужик со старой овчаркой, подозрительно оглядел его, хотел спросить что-то, но холодно спрашивать.

На звонок никто не отзывался. Егор орал, тарабанил, пока соседка не пригрозила ментами.

Спускаясь по лестнице, на площадках крестом перехватывал перила, иногда тяжело зависал на них: скажи ей, мама.