Рассел Хобан - Лев Боаз-Яхинов и Яхин-Боазов. Кляйнцайт [litres]

Подошел оборванец, облаченный комковато, с окладистой рыжей бородой и яркими голубыми глазами. Через плечо у него на веревке висела скатка с постелью, а нес он две хозяйственные сумки. В одной, вероятно, – полбутылки вина. Он глянул на лист бумаги, лежащий на полу коридора, обошел его, затем поднял, осмотрел с обеих сторон. Нигде ничего не написано. Вытащил из кармана черный японский фломастер с нейлоновым кончиком. Уселся, прислонился к стене, вынул из одной сумки планшет, положил на него бумагу и жирным черным почерком написал:

ЧЕЛОВЕК С ТУЧКОЙ, ПОЛНОЙ ГРАДИН

Вынул бумагу из планшета, положил на пол коридора и с отзвуками ушел прочь.

Вот этот мир [14] Цитата из книги американского прозаика, поэта и богослова Фредерика Бикнера (р. 1926) «Wishful Thinking» (1973). , произнес человек на бумаге. Вот величие во мне. Почему тучка, полная градин? Будет ли музыка?

Да, сказала музыка. Звучала она чуть дальше по коридору. То была музыка губной гармоники, нервные, шаткие звуки – порой они трусили, как трехногая собака, а иногда бросались гремучей змеей. Играло попурри из «Соленого пса», «Ручья увечных» [15] «Cripple Creek» – скорее всего, американская народная песня из региона Аппалачей, впервые записанная в 1909 г. и «Розы Баллиду». Вместе их скомкали так, будто первый мотив влепился прямиком в фонарный столб, а два следующих – за ним по пятам.

Когда рыжебородый добрался до музыки, он ее заиграл. Играл он ее на губной гармонике, какую вынул из кармана. Из хозяйственной сумки он достал замурзанную вельветовую кепку, бросил ее на пол засаленной подкладкой вверх.

Ну и фонограмма, произнес человек с тучкой, полной градин.

Дзень, сказали два пенса, падая в фуражку.

Когда? – спросил глокеншпиль в музыкальном магазине.

Позже, сказали стены коридора.

Ночь, медленно хрипит, удар за ударом. Сестра теперь дежурит ночами, тлея в освещенном нактоузе своего кабинета, надзирая за палатой, словно капитан с мостика, наблюдая, как черный нос судна вспарывает белую волну, наблюдая за оком компаса, самоцветом вправленного в темноту. Гул машин, качка моря, безмолвное ревенье, кипенье и вздыханье. Сумрак палаты. Стоны, бульканье, удушье, аханье, плеск в подкладных суднах. Вонь. Стоны. Проклятья.

Сестра, отчета не пишет. Не читает книгу. Не курит.

Не думает. Чувствует, как ночь подымается в свете лампы удар за ударом. Поговори со мной, произносит Бог.

Нет ответа от Сестры, настроенной на ночь, удар за ударом возносящейся.

Кляйнцайт не спит, наблюдая за вспыхами на мониторе Очага: пых, пых, пых, пых. Очаг спит. В теле Кляйнцайта звучит дальний рог. Еще рано, Господи. Зловоние суден. Небо будто бурый бархат, красно подмигивает аэроплан. Так высоко, так улетает прочь! Пропал!

Вдруг Лазарет. Вдруг припал к земле. Я у него между лап, подумал Кляйнцайт. Он исполинск. Я понятия не имел, как долго он ждет, до чего тяжко терпенье его. О Господи.

Не докучай мне подробностями, сказал Бог.

Пых, пых. Пых…

– Кубки и золото! – вскричал Очаг, извиваясь в темноте. – Бархат и подвески, юность и безрассудство.

Вот и случилось, подумал Кляйнцайт. Гендиадис.

Сестра там была, доктор Кришна, две сиделки. Вокруг койки Очага задернули шторки.

Раздался жуткий налетевший кувыркающийся булькающий звук.

– Прободение спектра, – сказал доктор Кришна.

– Стрелочка в квадрате, – тихо промолвил Очаг.

Сиделки вкатили передвижной стартовый барьер. Вздымались и вздыхали меха.

– Ничего, – произнес доктор Кришна за шторкой. – На этом всё.

Кляйнцайт закрыл глаза, услышал колеса, шаги, открыл глаза. Шторки раздвинули, койка Очага опустела, экран темен. Никого.

ВОТ, произнес Лазарет, ВОТ Я. ОЩУТИ МЕНЯ ВОКРУГ СЕБЯ. Я ВСЕГДА БЫЛ ЗДЕСЬ, ЖДАЛ. ВОТ. ЭТО. ТЫ.

А-а-ах-х! – застонала койка, прижимая Кляйнцайта к себе, пока кончала.

Нет, сказал Кляйнцайт, съежившись в темноте. Ни звезды не увидеть в буром бархате. Ни аэроплана.

Что? – спросил Кляйнцайт.

Будь темен, сказала тьма. Не показывайся. Будь темен.

Посреди ночи ВЫХОД вел к железным воротам, что были заперты. Эскалаторы не ездили вверх и вниз, они были только ступенями. Никто по ним не поднимался, по ним не спускался. Никто не смотрел на девушек в исподнем, неизменных на плакатах, это эксплуатирует женщин, гласили круглые наклейки, налепленные на промежности, груди. Наклеек никто не читал.

СМЕРТЬ ЧЕРНОМАЗОЙ СРАНИ, гласила стена, СМЕРТЬ ИРЛАНДСКОЙ СРАНИ, СМЕРТЬ ЖИДОВСКОЙ СРАНИ, СРИ СМЕРТЬ. ССЫ СМЕРТЬ. ПЕРДИ СМЕРТЬ. ПОТЕЙ СМЕРТЬ. ДУМАЙ СМЕРТЬ. БУДЬ СМЕРТЬ. ЖИВИ СМЕРТЬ. СМЕРТЬ ЖИВЫМ.