Рассел Хобан - Лев Боаз-Яхинов и Яхин-Боазов. Кляйнцайт [litres]

– Что? – спросил он козу. – Даешь урим или даешь туммим. – Коза отвернулась. Козы отворачиваются, подумал он. Отец должен жить, дабы отец мог умереть. Это стало мелодией, какую напевал ум, подгоняя Боаз-Яхина вперед.

Зачем я спешу? – подумал он. Нет у меня ничего общего ни с его жизнью, ни с его смертью. Но в Боаз-Яхине сидела спешка. У него не было ни рюкзака, ни гитары, нечего теперь носить. Когда «Ласточка» пошла ко дну, паспорт нашелся в кармане. Паспорт да деньги, что заработал он на круизном судне, да новая карта, да зубная щетка, да еще одежда – вот и все, что у него теперь было.

Он широким шагом шел по дороге, быстро, сигналя на ходу, чтобы его кто-нибудь подвез. Кто на сей раз? – думал он. Мимо ныли, ревели, гудели и тарахтели машины, фургоны, грузовики мотоциклы.

Возле него притормозил фургон, который отвез Майну и ее родителей в старый трактир. В окно высунулось большое кроткое лицо шофера, вопросом произнесло название порта на канале. Боаз-Яхин повторил название и прибавил:

– Да. – Шофер открыл дверцу, и он сел.

На своем языке шофер сказал:

– Не думаю, что ты говоришь на моем языке.

Боаз-Яхин улыбнулся, приподнял плечи, покачал головой.

– Я не говорю на вашем языке, – сказал он поанглийски.

– Так я и думал, – отозвался шофер, поняв скорее его жест, а не слова. Кивнул, вздохнул и занялся шоферством. Впереди у них в четкий фокус втекали бессчетные зерна дороги, закатывались под колеса, прялись позади.

– Все равно, – сказал шофер. – Поболтать охота.

– Я знаю, каково это, – сказал Боаз-Яхин, понимая голос, а не слова. Теперь он говорил уже не по-английски, а на своем языке, и голос его стал гибче. – Мне тоже охота поболтать.

– Тебе тоже, – произнес шофер. – Тогда поговорим. Ничуть не хуже множества разговоров, какие я вел с людьми, говорившими на том же самом языке. В конце концов, если глядеть в корень, сколько людей говорят на одном языке, даже когда они говорят на одном языке?

– В конце концов, – сказал Боаз-Яхин, – я не впервые говорю с тем, кто не понимает того, что я говорю. К тому же сколько людей говорят на одном языке, даже когда говорят на одном языке?

Они посмотрели друг на друга, пожали плечами, вздернули брови.

– Так и есть, – сказал шофер на своем языке.

– Так и есть, – сказал Боаз-Яхин на своем.

– Пробел, – произнес шофер. – Вот о чем забавно подумать. В кузове моего фургона полно пробелов. Я привез их из моего городка. Но по пути я несколько раз открывал дверцы. Так тот ли там пробел из моего городка или это уже несколько разных новых пробелов? Иной раз о таком вот задумываешься. Загрузи кузов фургона стульями – и вопроса б не возникло. Предполагаешь, что пробел между стульями всю дорогу останется неизменным. А вот пробел – нечто иное.

Боаз-Яхин кивнул, не поняв ни слова. Но голос шофера, крупный и кроткий, как весь он, был ему приятен. С ним очень хотелось беседовать.

– Я преподнес свои рисунки, – сказал он, удивляясь от того, что слышит, как произносит это, но довольный, что это говорит. – Я поднес свои рисунки. Я сжег рисунки. Что-то вышло из меня, оставив во мне пробел. Иногда я ощущаю, будто спешу к чему-то впереди. К чему? Я спешащий пробел. Отец должен жить, дабы отец мог умереть. Вы – отец? Наверняка вы сын. Любой мужчина из тех, кто жив, – сын. Мертвые мужчины – тоже сыновья. И мертвые отцы – сыновья. Нет этому конца.

– Ты молод, – сказал шофер. – У тебя вся жизнь впереди. Ты, может, о таком не задумываешься. Думал ли я в твоем возрасте? Не помню. Мне кажется, в тебе есть пробел. Что ты в него сложишь?

– Это пространство не всегда было пусто, – произнес Боаз-Яхин. – Только после того, как я предложил рисунки. Теперь я спешу. К чему? Зачем? Не знаю. Лев. Я нечасто произносил это вслух, то слово, то имя. Лев. Лев, лев, лев. Что? Где? – Он подался вперед, словно опираясь на скорость фургона вперед. – Что он забрал карту карт, обещанную мне, – что это мне? Мне она не нужна. Карты. – Он вытащил из кармана ту новую, что сделал на круизном судне, открыл окно, хотел выбросить, но раздумал, положил карту обратно в карман, закрыл окно. – Я сохраню ее так же, как люди хранят дневники, но карты не нужны мне для того, чтобы что-то найти. – Он заскрипел зубами, хотел зареветь, хотел применить к чему-нибудь насилие. – Годы и годы, – продолжал Боаз-Яхин. – Мои глаза лишь на уровне края стола. «Давай я помогу, – сказал я. – Давай сделаю хоть уголок». Нет. Ничего. Он не хотел мне давать. У меня не получались чистые красивые линии. Ему все время приходилось все делать полностью. Он смотрел на меня, но говорил с тем местом, где меня не было. «Ты войдешь за мною в лавку, – говорил он. – Тебя снаружи ждет большой мир». Отлично. Хорошо. Ступай в большой мир. Уходи. Я не годился для работы с ним. А теперь он вышел в большой мир. И лавка ему, и мир ему. А мне – ничего. – Он снова заскрипел зубами. – Мне надо… Что? Что мне нужно сделать? Мне нужно ему сказать… Что?