Рассел Хобан - Лев Боаз-Яхинов и Яхин-Боазов. Кляйнцайт [litres]

– Нет никакого товарища Льва, – сказал Яхин-Боаз.

– Тогда на кого вы кричали?

– Не знаю.

– А что сказал вам этот неизвестный человек или люди?

– Не знаю, – ответил Яхин-Боаз. Ситуация уже стала знакомой. Врач, как некогда и отец, протягивал ему пустой костюм, чтоб он в него запрыгнул. Яхин-Боаз слишком устал, чтоб в него не прыгнуть. – Вот что он сказал, – сообщил он врачу и попытался зарычать. То не был звук всамделишного гнева – лишь горького и покорного раздражения, покорного в предзнании, что гнев его останется без всяких последствий. Его немощный рык оборвался приступом кашля. Он вытер глаза, обнаружил, что плачет.

– Ну да, – сказал врач. – Очень хорошо. – Он подписал ордер о помещении в лечебницу. После чего Яхин-Боаза вывели наружу ждать с констеблем, а в кабинет к врачу ввели Гретель.

– Каковы ваши отношения с этим человеком? – спросил врач.

– Близкие.

– А ваше положение – каково именно оно?

– Из рабочего класса. Я продавщица в книжном магазине.

– Я имел в виду семейное.

– У меня его нет. Я незамужняя.

– Вы с этим человеком живете вместе?

– Да.

– Сожительница, – произнес врач, записывая это слово. – И что именно вы делали этим ножом?

– Я с ним со-гуляла.

– Вы действительно напали на этого человека с ножом?

– Нет.

– Пожалуйста, опишите, что произошло.

– Не могу.

– Он гулял налево с какой-то другой женщиной?

Гретель твердо посмотрела на него. Ее манера смотреть на врача была схожа с тем, как в то утро она держала нож. Она принадлежала мужчине, который дрался со львом, и вела себя соответственно. Врач напомнил себе, что он врач, но почувствовал, что не так внушителен, как ему бы хотелось.

– Вы видите двух иностранцев, и картинка для вас немедленно упрощается, – произнесла Гретель. – Женщины, а не дамы. Секс, страсть, уличные драки. Горячие чужеземцы. Какая наглость!

Врач кашлянул, мимолетно воображая, как занимается с Гретель сексом, страстью и уличными драками.

– Тогда, быть может, вы мне опишете, что произошло? – спросил он, покраснев.

– Я не собираюсь вам ничего описывать, – произнесла Гретель, – и не понимаю, чего вы от меня хотите.

Врач снова напомнил себе, что он врач.

– Согласитесь, сударыня, – начал он чопорно, – что гулять с ножом – занятие довольно двусмысленное: никогда не знаешь, кто может пораниться. Думаю, вам тоже неплохо бы побыть где-нибудь в мире и покое несколько дней и все это спокойно обдумать. – Он подписал такой же ордер.

Ожидая фургона, который должен был отвезти их в лечебницу, Яхин-Боаз и Гретель сидели на скамейке, а констебль тактично прогуливался неподалеку.

Слезы текли по лицу Яхин-Боаза. Он взглянул на Гретель, снова отвернулся. У него заболела голова. Отчего-то во всем этом виновата она. Если б не накинулась на льва… Нет. Даже еще раньше. Появился бы перед ним лев, если б он не… Нет. Что и говорить, лев в любом случае его… что?

Карта. Не здесь. Дома, на письменном столе. В другом столе, в лавке, где некогда он был продавцом карт ЯхинБоазом, лежала записная книжка. Были ли в ней свежие записи, какие он не включил в карту карт? Карта лежала на столе. Закрыты ли были окна? Стол стоял у окна, и если шел дождь… А кто будет кормить льва?

Его разум рвался вперед, но он слишком устал, чтобы обращать на него теперь внимание. Он сидел на скамье с перебинтованными руками, и по лицу у него текли слезы. Гретель прислонялась к нему, ничего не говоря.

Фургон остановился, двери открылись. Возникли зеленые кусты и лужайки вокруг симпатичного здания из старого красного кирпича с белым куполом и позолоченным флюгером.

Моргая от солнца, Яхин-Боаз и Гретель выбрались из фургона, вошли в лечебницу, где их приняли, раздели, обследовали, дали лекарства и определили его в мужское отделение, ее – в женское, которые носили имена деревьев. Запах стряпни бродил по коридорам, словно певец разгрома.

Яхин-Боаз в пижаме и халате лег на койку. Стены были кремовые, занавески – темно-красные с желто-голубыми цветами. Вдоль каждой стены и створчатых окон до пола, смотревших на лужайку, выстроилось по длинному ряду коек. Солнечный свет мягко клонился книзу по стенам – не с жесткостью улиц снаружи. Воскресный солнечный свет. Прекрати сопротивление, и я обойдусь с тобой милостиво, говорил этот свет. Яхин-Боаз уснул.

Суда тонут подо мной, думал Боаз-Яхин. Машины разбиваются. У фермы он облокотился на ограду и посмотрел в глаза козе.