Рассел Хобан - Лев Боаз-Яхинов и Яхин-Боазов. Кляйнцайт [litres]

– Нож, – произнес констебль. – К тому ж она могла мужчину в драке укусить.

– Просто тигрица, – сказал с улыбкой человек из зоопарка, показывая зубы и принюхиваясь.

Уже совсем настало утро. Небо посветлело так, каким в тот день и будет. Облака над рекой обещали дождь, вода под мостами текла темно и густо. На набережной суетились машины, велосипедисты и пешеходы. Пожарная помпа, завывая сиреной и сверкая мигалками, уехала обратно в часть. За ней последовала «скорая помощь», тоже с сиреной и мигалками, забрав Яхин-Боаза, Гретель и констебля. Замыкала процессию полицейская машина.

На месте стоял лишь фургон из зоопарка, покуда темный человечек обходил со всех сторон телефонную будку, взад и вперед ходил перед статуей человека, лишившегося головы за какое-то представление о правде, бродил по мостовой вдоль набережной. Он ничего не нашел.

Миром, похоже, владело франкмасонство бензоколонок, чудовищных цистерн и вышек, абстрактных конструкций нечеловеческих происхождения или цели. В вышине гудели провода, громадные стальные ноги недвижно вышагивали по устрашенным пейзажам мимо стогов, немых слепых сараев, телег, гниющих возле навозных куч на колдобинах по пути к уединенью, где бурое жилье горбилось плечами из-под земли. Мы давно это знаем, говорили лачуги с травой на крышах. Холмы высились и низились, молчаньем паслись коровы, козьи глаза глядели гадальными камешками. Через крыши и стога, поверх камня и дерева поселков и городов сигналами крепких грубых красок перемигивались непонятные имена и знаки. Плоть и кровь тщетно пытались договориться голосками дыханья, ноги спешили, волочились, нажимали на педали. Минуемые на дороге лица задавали вопросы без ответа. Ты! – восклицали лица. – Нам!

Бензоколонки, заграбаставшие весь мир, взывали к своим собратьям-чудищам. Огоньками сверкали дальние вышки. Бензоколонки продолжали притворяться и заправлять машины и грузовики, поддерживать вымысел о том, что дороги – для людей. По милям мира без усилий ползли обширные трубы. Громадные вентили регулировали поток. В море вспыхивали огни. В самолетах играла музыка. Никогда не именовала музыка трубы и бензоколонки, громадный стальной скрад, что хохотал шагавшими ногами. Бог – с нами, говорили вентили и вышки. С нами, говорили камни. По дорогам двигались машины.

Боаз-Яхин чувствовал, как из-под него раскручиваются мили. У его ноги была теплая нога Майны. Ногу ее тоже звали Майной, как теперь и всю остальную ее. После ночей в ее каюте ее нектость себя в нем утвердила.

Слова приходили ему в голову незванно, не встречая сопротивления. Они были там, как запах, что несет с собой воспоминание, или перемена в температуре воздуха: отец должен жить, дабы отец мог умереть. Боаз-Яхин внутренне застонал. Утомительные инверсии кувыркались у него в мозгу. Обретенное и потерянное, всегда и никогда, все и ничего. Откуда явились эти новые слова? Что от него нужно? Что делать ему с подобным?

Уже не такие тонкие, как воздух, а словно закованные в доспехи, неумолимые, холодные от ночного ветра трудно истоптанной дороги, варварские от дикого неведомого смысла, какому бесполезно сопротивляться: отец должен жить, дабы отец мог умереть. Скорее! Что скорее? В Боаз-Яхине, как языки пламени, вздымались жаркие волны раздражения. Он потел, невежественный и встревоженный.

– Миром владеют бензоколонки, – говорила Майна. – Цистерны и вышки сигнализируют друг дружке крепкими грубыми красками. У коз глаза – как гадальные камешки.

– Это очень точно подмечено, – произнес ее отец. – Так и есть. Урим и туммим [6] Урим и туммим ( евр . огни и совершенства), в иудео-христианской традиции – чудесные камни, часть облачения первосвященника, обладающие, по-видимому, прорицательскими способностями (Исх. 28:30). После Плена были утеряны, чем много позже воспользовался отец мормонской церкви Джозеф Смит, объявивший, что он обрел (еще одна находка) урим и туммим и с их помощью расшифровал «Книгу Мормона» – священное писание основанной им церкви. Отец Майны намекает на магические свойства камней, которые Смит якобы использовал в качестве чудесных очков для чтения. .

Хватит мне все рассказывать, думал Боаз-Яхин. Хватит преподносить мир. Я увижу коз и бензоколонки или не увижу. Пусть будут тем, чем будут для меня.

– Разве никто не проголодался, кроме меня? – спросила мать Майны.

– Ты должен прочесть одну книгу, – говорила Майна Боаз-Яхину. – Это записная книжка поэта.