Рассел Хобан - Лев Боаз-Яхинов и Яхин-Боазов. Кляйнцайт [litres]

Звук собственного голоса и слова, что он говорил, прискучили Яхин-Боазу. Он ощутил, как его затопило волной раздражения. Не желал он говорить того, что говорил. Чего хочет этот лев? Лев был настоящий, мог его убить – очень даже мог в любой миг. Яхин-Боаз почувствовал, как весь исчезает в ужасе, ощутил, как возвращается, движется дальше.

– Мысли мои мне бесполезны, и я не могу вспомнить свои сны. Я забыл больше своей жизни, чем помню, а с забыванием я растерял и свое бытие. Ты чего-то ждешь от меня, отец Лев. Может, лишь моей смерти. Может, ты уже опоздал. Может, я тебя к ней обогнал. Не то чтоб моя смерть мне принадлежала… Один мой учитель выразился, что я совершил интеллектуальное самоубийство, когда провалил свои экзамены. Но наука – это постигать, а как я мог что-либо постигать, как сделать из постижения профессию? Мелочи, да. Места на карте… Когда убиваешь себя, ты убиваешь мир, но он не умирает. У него было плохое сердце, так что в этом я вообще был не виноват. Почему он никогда не разговаривал со мной ? Почему всегда казалось, будто он разговаривает с тем местом, где меня еще нет? Почему он всегда держал передо мной одежду, в которую мне полагалось запрыгнуть? Он разговаривал с костюмами, каких я так и не надел. Один пустой рукав поверг его. Пустое плечо от него отвернулось. Он сомкнул уста и лег, но он во мне живее, чем я сам… Я – трус, и ты со мною терпелив. Ты – благородный лев. Ты хочешь, чтобы смерть моя встала во мне, как мужчина, прежде чем ты набросишься. Ты презираешь все, что отворачивается… Но если ты убьешь меня, я стану еще живее, чем когда-либо, сделаюсь крепким, как медный колесный обод. Мой сын почувствует меня, тяжкого и незавершенного, на своей спине, громадой у себя в уме.

Яхин-Боаз помолчал, затем встал.

– Возможно, я тоже никогда не говорил со своим сыном, – произнес он, – а разговаривал с тем местом, где его не было. Теперь я говорю с тобой, его гневом. Встану перед тобой, посмотрю на тебя. Если я не смотрел на него, то теперь хоть посмотрю в глаза тебе, его ярости. Моей ярости. Могу ли я реветь, как ты? Могу ли исторгнуть крупный звук цельного гнева? – Яхин-Боаз попробовал зарычать, зашелся в кашле.

Лев присел, собираясь перед прыжком, хлеща хвостом по бокам. Лев взревел, и река львиного рыка покатилась рядом с другой рекой, громовая под расколотым небом.

– Нет! – закричала Гретель, подбегая ко льву сзади. – Нет! – Она отбросила прочь сумку, и теперь в ее руке был нож, который она там прятала. Она держала нож, как держат его в драке, лезвие продолжало линию ее запястья, готовое бить вглубь и вверх.

– Назад! – завопил Яхин-Боаз. Но лев повернулся на звук голоса Гретель. Яхин-Боаз увидел, как собрались к прыжку его мускулы, бросился ему на спину в тот миг, когда лев прыгнул, а пальцы его сомкнулись в гриве, лицо погреблось в грубых вонючих волосах.

Повернув голову, чтоб захватить правую руку ЯхинБоаза в челюсти, лев не допрыгнул, а Гретель отскочила.

– Эй, вы! – заорал появившийся констебль, колотя дубинкой по мостовой. – Так не пойдет! Прекратите немедленно!

– В будку! – закричал ему Яхин-Боаз. – Закройте ее в телефонной будке!

Но Гретель уже бросилась на льва, вогнала нож ему в горло. Густая грива отвела лезвие отчасти, но оно вошло, и лев выпустил руку Яхин-Боаза и теперь мотнул головой к Гретель.

– Эй, вы! – кричал констебль. Он оттаскивал Яхин-Боаза от льва и отталкивал Гретель.

Сильный, как безумец, Яхин-Боаз бросился, раскинув руки, на Гретель и констебля, шарахнул их обоих о телефонную будку. Вместе с Гретель они отпихнули констебля, чтоб не мешал, и успели отворить дверь, затем грубо втолкнули его внутрь.

– Ну уж нет, – произнес констебль, лицо красное. Уже много раз доводилось ему вмешиваться в семейные ссоры, и не единожды воюющие стороны вот так обращались против него. Одновременно он поймал Гретель за запястье той руки, которой та держала нож, и двинул Яхин-Боаза коленом в промежность.

– Болван! – ахнул Яхин-Боаз, сползая от боли на пол. В красном и золотом мареве с черными падучими огнями он чувствовал ярость, что была слишком велика для его тела, слишком сильна для его голоса, беспредельна, не ограничена временем, янтарноока и когтиста.

– Боже правый! – произнес констебль, воззрившись через стекло на улицу. – Там же лев!

– Ага! – произнес Яхин-Боаз, ликуя. – Теперь вы его видите! Ну и как он вам? Он большой, он сердит. Никому не может отказать, э?

Зажатый между Гретель и стенкой телефонной будки, констебль отчаянно извивался, а Гретель, окровавленный нож все еще в руке, свирепо взглянула на него.