Рассел Хобан - Лев Боаз-Яхинов и Яхин-Боазов. Кляйнцайт [litres]

Клетка съежилась, уменьшилась, отступила в зеленый вертящийся мир, что вновь закрылся, а жгутики толкали его искристыми оборотами.

В отличие от бесконечно длящейся бесполой амебы, произнес лектор, данный организм различил в себе мужские и женские клетки. Происходит половое размножение, а вслед за ним – другое явление, не известное амебе:

смерть. Как выразился один естествоиспытатель: «Оно должно умереть, ибо завело детей и более не нужно». Потому-то это колесо умирает. Изобретение колеса – ничто по сравнению с изобретением смерти, а это колесо изобрело смерть.

Яхин-Боаз вновь усилил увеличение, опять всмотрелся в ту же клетку. Темнота среди сияния. Его мать вскрикнула. Лектор, кивая в своем обсыпанном мелом сером костюме, отгородил его от того, что происходило в темноте. Это колесо, породившее смерть, сказал он.

Яхин-Боаз швырнул себя в темную сияющую трубу микроскопа, увидел зеленое колесо, что светилось перед собой, запрыгнул на него, прижимая его к себе, пытаясь остановить его вращенье.

Колесо не умрет, сказал он, кусая его, чуя на вкус его влажную зелень. Это колесо породило детей, но он не умирает. Умирают львы.

Пожалуй, это род интеллектуального самоубийства, произнес лектор, глядя сверху на Яхин-Боаза, лежащего в бумажном гробу, с бородой, наставленной на лектора, чья борода тоже нацелилась вниз на него.

Теперь вы мертвы, сказал Яхин-Боаз лектору. Но крышка бумажного гроба опустилась на Яхин-Боаза. Нет, произнес он. Вы, не я. Поверните все вспять. Пусть вместо него умрут маленькие зеленые клетки. Вечно мне умирать. Тогда был я, и теперь тоже я. Когда мой черед, когда умрут другие?

Оно вращается дальше, но это не твой черед, сказал лектор. Он никогда не настанет.

Мой черед, произнес Яхин-Боаз. Он отходил от гроба, оглядываясь на него и замечая, что тот стал гораздо короче, нежели прежде. Из него не торчала отцова борода. Рука, державшая карту, стала меньше, моложе. Мой черед, мой черед, заплакал он, почуял льва, заплакал и захныкал во сне.

Гретель проснулась, оперлась на локоть, посмотрела на Яхин-Боаза в тусклом свете, посмотрела на его перебинтованную руку, которую он вскинул к лицу. Взглянула на часы. Четыре утра. Она повернулась на бок, спиной к Яхин-Боазу, и лежала так без сна.

В половине пятого Яхин-Боаз проснулся, ощущая усталость. Того, что приснилось, он не помнил. Вымылся, побрился, оделся, взял мясо для льва и вышел из дому.

Лев стоял через дорогу. Яхин-Боаз приблизился к нему, швырнул мясо, посмотрел, как лев ест. С засевшим в ноздрях львиным запахом повернулся и, не оборачиваясь, направился к набережной.

Когда Яхин-Боаз и лев немного отошли по улице к реке, из-за угла дома, где жил Яхин-Боаз, выступил полицейский констебль. И тут же отступил назад, потому что из дома вышла Гретель, полностью одетая и с хозяйственной сумкой в одной руке.

Гретель посмотрела в сторону реки, затем последовала за Яхин-Боазом и львом.

Констебль немного выждал, затем последовал за Гретель.

Яхин-Боаз шел вдоль набережной по той стороне, что была дальше от реки. Остановился он рядом с садом, над которым высилась статуя человека, некогда обезглавленного после теологического диспута с королем [5] Имеется в виду Томас Мор (1478–1535), английский государственный деятель и писатель. Ревностный католик и сторонник верховной власти папы, Мор отказался дать присягу королю Генриху VIII как главе английской церкви, после чего был обвинен в государственной измене и казнен. (Его статуя работы английского скульптора Лезли Кьюбита Бивиса [ок. 1892–1984] установлена в Лондоне на набережной Челси в 1969 г. – Примеч. ред .) . На мостовой стояла скамейка. Рядом – телефонная будка. Небо было затянуто, предрассветный свет сер, над тихой рекой чернели мосты.

Яхин-Боаз повернулся и встал лицом ко льву. Дальше по улице девушка с хозяйственной сумкой шагнула в дверной проем. За нею на боковую улицу свернула темная мужская фигура. Больше никого видно не было.

Яхин-Боаз сел на скамейку. Лев лег на мостовую в пяти ярдах от него, не сводя глаз с Яхин-Боазова лица.

– Вечно хмурый, как мой отец, – сказал Яхин-Боаз. – Как мне было становиться ученым, отец Лев? Наука – это постигать. Что я тогда мог постичь? Постижением всегда занимались другие, они постигали, что во мне есть, что из меня должно выйти, что мне лучше всего. Я же не постигал, кто я такой, чего хочу. Теперь я постигаю меньше и мне страшно.