Маартен 'т Харт - Полет кроншнепов

— Любовные утехи? Я допускаю, что кто-то на короткий миг и принимает их за подлинное счастье, но если представить себе, сколько на земле в то же время настоящих, на всю жизнь разочарований…

— Люди не нуждаются в счастье, им больше нравятся горе, страдания и нищета, — продолжает Эрнст.

— Один нидерландский писатель, — я произношу эти слова возвышенным голосом, — сказал однажды, что человек должен быть клеткой, комочком, способным делиться на две половинки, и тогда ничего не случится.

— Знаешь, мне кажется, в твоей теории множественной репродукции есть одно слабое место, — вступает Адриен. — Тебе с самого начала известно, как должен умереть тот или иной двойник.

— В том-то и дело, что нет, — не соглашаюсь я. — Появляется возможность исключать непредсказуемость развития, искусственным путем индивиду сообщается невосприимчивость к болезни, от которой умер его предшественник.

— Хорошо, а если у этого предшественника, положим, рак? Ведь предрасположенность к нему определенно заложена в генетической программе. Тогда, будучи копией такого человека, ты будешь жить в постоянном ожидании неизбежной страшной развязки.

— Кем доказано, что рак передается по наследству? И потом, в скором времени будет найдено средство от этого заболевания, — не сдаюсь я.

— Неужели тебе, Мартин, на самом деле хотелось бы повторить свою жизнь? — говорит Эрнст. — Мне трудно без содрогания представить себе, что некто с моим характером и моими склонностями обречен пройти тот же путь от колыбели до могилы.

— Мне бы тоже не хотелось увидеть свою копию, но вот… — Я замолкаю, оттого что внезапно понимаю ничтожность происходящего перед величием гор. Эрнст гасит костер, завязывает рюкзак.

— А ты никогда не задумывался над тем, какие огромные преимущества сулит твое открытие? Ведь если все будет идти так, как ты предсказываешь, отпадет нужда в мужчинах. — Адриен весело. — Яйцеклетки у нас, а ваш пол без особого ущерба можно просто отменить.

— А мне кажется важным другое достоинство, — вторит ей Эрнст, — когда дорогой тебе человек стареет и превращается в развалину, можно заказать его молоденькую копию. Или же две копии, если мужчин двое и они оба вожделеют одну женщину.

Он поднимается, надевает рюкзак и твердым шагом направляется в сторону Обербергхорна. Вдоль трассы восхождения вырублены ступени и протянут канат. Поднимаемся мы довольно медленно из-за того, что навстречу нам сверху по той же дорожке спускаются туристы, но в конце концов мы выбираемся на площадку. У меня захватывает дух от сказочно неправдоподобной красоты раскрывающегося перед нами ландшафта, неужели такое возможно наяву? Что это там, в глубине, — наверное, Бриенцское озеро, а чуть дальше — Тунское, разгоняющее остатки облаков над своей гладью? Эрнст и Адриен обмениваются рукопожатиями и впервые называют друг друга по имени, я не перестаю восхищаться им: ему не только разом удалось свести на нет мою привилегию по отношению к Адриен, но обращение на «ты» преисполняло их с этой минуты радостью посвящения в старинный обряд и невольно придавало их сближению характер более интимный, чем когда-то существовал между ею и мной. Мне показалось, что совместное пребывание в горах порождает в людях особый вид доверительности; я зачарованно смотрел на Бриенцское озеро, на то, как прогулочный пароходик, разрезая зеркальную гладь озера, оставляет за собой ровный пенный след и дымное облако плывет над трубой, словно боясь оторваться, — и все это время Эрнст и Адриен рассказывали друг другу о своей неудавшейся семейной жизни. Неожиданно сбоку подо мной я снова увидел прогуливающихся черных птиц, тех самых, которые пролетали некоторое время назад, когда мы были еще внизу, сейчас я мог разглядеть, что у них красные лапки.

— Эрнст, кто это?

— Альпийская галка.

Они прерывают на время свою беседу, но тут же возвращаются к ней.

— А вот там что за птица? — не отстаю я.

— Лесная завирушка, — ворчит Эрнст, наклоняясь вниз.

Я беру в руки бинокль: маленькие птички перелетают с одного куста на другой, их видно очень хорошо. Я устраиваюсь на разогретом солнцем камне, свесив ноги над пропастью, правой рукой я держусь за один из расставленных вдоль края обрыва металлических столбиков, между которыми натянут канат. Свободной рукой я сжимаю бинокль. Долго смотрю на птиц, копошащихся в ветвях. Фигуры Эрнста и Адриен рядом со мной кажутся громадными башнями, и я на этом фоне выгляжу, наверное, их ребенком, особенно когда Эрнст сердито прикрикивает на меня: