Маартен 'т Харт - Полет кроншнепов

И вот я снова поехал в Делфт, теперь уже с парой крыс, и оказался на площади у Большой Церкви.

Херцог приветствовал меня словами: «Sie sind das einzige Plechtanker, das ich noch habe» [67] Вы — моя последняя надежда (нем. — нидерл.) . .

На площади шли съемки. Она была заполнена сотнями людей, которые несли те самые гробы из нетесаного дерева, что я раньше видел в коридоре. Однако это не произвело на меня особого впечатления; в сцене чувствовалась какая-то фальшь, вдобавок турецкие горлинки ворковали так громко, что в этом историческом фильме будет присутствовать по крайней мере один неподходящий звук: турецкие горлинки во времена Носферату еще не появились в Западной Европе. Уважения к Херцогу у меня поубавилось, он явно не все продумал. Но я не мог его упрекать. Ничего тут не поделаешь, никуда этих горлинок не денешь. Потом я внезапно увидел карету у церковной паперти, свалившийся с нее багаж, а перед каретой — лежащую лошадь. Странно, в моем представлении лошади никогда не были обычными животными, нет, это скорее были люди, но люди крупнее, благороднее, великодушнее нас. И потому я ужасно испугался, увидев эту неподвижную, словно мертвую, лошадь. Стала бы она ложиться так по своей воле? Этого я не мог вообразить. Может быть, она околела? Нет, с чего бы вдруг? Наверное, ей сделали укол, она пролежит несколько минут, пока идут съемки, и скоро придет в себя. Что тут дурного? По знаку Херцога колоссальная похоронная процессия пришла в движение. Люди, несущие гробы, двинулись к церкви, которую я в первый раз увидел девятилетним мальчиком. Тогда я совсем один поехал на велосипеде из Мааслёйса в Делфт, потому что господин учитель Моллема рассказывал нам о склепе Оранских в Большой Церкви. Но самое сильное впечатление на меня произвел не склеп, а башня, и площадь, и то чувство, что я никогда еще не бывал так далеко от дома. О последнем мне пришлось пожалеть, потому что на обратном пути я заплутался и лишь после многочасовых блужданий на велосипеде с трудом нашел Мааслёйс.

Херцог крикнул: «Изабелла!» Из-за бокового нефа церкви вышла смертельно бледная девушка и стала бродить между гробами, а потом воскликнула: «I know the reason of all this evil» [68] Я знаю причину всего этого зла (англ.) . .

Тут все замерло, словно по мановению волшебной палочки, и через какую-то минуту люди с гробами снова вернулись на площадь, а Изабелла, после объятия с Херцогом, — в свой боковой неф. И опять люди с гробами двинулись к церкви, и вновь раздался крик «Изабелла!», и все повторилось до слов «I know the reason of all this evil».

Выглядело это крайне нелепо. Уже само повторение действовало угнетающе, хотя по сравнению с первым разом ничего не изменилось. Однако Херцога сцена не удовлетворила, и снова были заняты исходные позиции. Девушка с грустным лицом подняла перед камерой черную дощечку и хлопнула планкой, прикрепленной к ее краю. Казалось, лошадь ждала этого знака, чтобы прийти в себя. Она внезапно забила ногами, подняла голову, фыркнула, и тотчас же к ней подбежали три молодых человека. Один с ходу уселся ей на голову, словно на табурет в баре, другой плюхнулся на спину, а третий всадил в круп иголку шприца. Из толпы зрителей вдруг выступил какой-то тощий мужчина, подошел ко мне и спокойно так заметил: «Если они так с лошадью обращаются, то что же они будут делать с десятью тысячами крыс?» И исчез, точно пророк из библейского рассказа, а лошадь опять распласталась на мостовой, как будто околела. Воркование турецких горлинок почти заглушило слова «I know the reason of all this evil». Носильщики несли гробы так, что было совершенно ясно: они пустые, и это еще уменьшило мое уважение к Херцогу. Все было игрой, кроме горлинок и лошади. А ведь, наверное, можно было бы научить лошадь пролежать минутку неподвижно на мостовой и без укола. Но лошадь снова пришла в себя, и те же молодцы кинулись к изабеловому животному, и все повторилось, будто так и нужно было для съемок. Лишь после шести дублей — после хождений с гробами, в которые следовало наложить хотя бы камней, после блужданий Изабеллы — лошади позволили очухаться, и, когда она неверной походкой поплелась с площади, никто ее не погладил, не похлопал по крупу, не произнес слова ободрения. Увел ее крестьянин, который за хорошие деньги позволил вытворять над ней то, чего никогда бы не дал проделать над собой. Он бы не сказал, как говаривал мой отец: лошадь можно любить больше, чем женщину.

Потом я сам стоял перед камерой с крысой на плече и рассказывал Симону ван Коллему, что выпустить крыс — не проблема. Они никуда не удерут, болезней они не распространяют, только вот не станут быстро бегать. Конечно, диковато использовать крашеных крыс-альбиносов, ведь фильм-то о чуме, а чуму распространяют черные крысы. Но последнее в эфир не пошло, днем позже я выступал на экране телевизора лишь в поддержку планов Херцога — я, который видел, что случилось с лошадью, и тем не менее пообещал Вальтеру за чашкой кофе, что буду участвовать в съемках в Эймёйдене.