Маартен 'т Харт - Полет кроншнепов

Но теперь здесь присутствую я сам и буду строго следить, чтобы с моими крысами, бурыми от природы и потому гораздо более киногеничными, обращались хорошо. Кроме того, я мог бы в какой-то мере спасти фильм, которому, если в нем снимут светло-серых крыс, грош цена. Хотя Херцог, конечно, может велеть кому-либо из действующих лиц сказать, что крысы на корабле так измучились, что даже поседели.

Да, все это софистика, такими доводами не убедишь Ханнеке в необходимости моей поездки в Эймёйден. Однако теперь, когда я загорал на палубе, мне стало казаться, что ничего этого не было, что я в силу более или менее досадной случайности угодил на парусник, который совершает увеселительную прогулку вдоль неразличимого уже берега. Сквозь ресницы я посмотрел на девушку с грустным лицом, солнце высвечивало на нем не улыбку, а веснушки, смягчавшие ее возраст. С другой девушкой даже солнцу было ничего не поделать. На палубе появился симпатичный загорелый человек и неуверенной походкой приблизился к моим крысам. Он поманил меня, я встал и направился к нему.

— Они опасны? — спросил он по-немецки.

— Да что вы, — сказал я.

— По фильму мне надо взять двоих в руки. Они кусаются?

— Никогда.

Я открыл клетку, вынул самца и показал собеседнику, что держать и гладить крысу легче легкого, и он неуверенно взял зверька в руки. Когда он убедился, что крыса не кусается, его довольно угрюмое лицо слегка смягчилось, он поднял крысу и показал ее другим загорелым мужчинам, стоявшим у поручней. Кто это такие? Кто они все, праздно стоящие у борта? Всего я насчитал четырнадцать человек, включая девушек и меня. Команда состояла только из двух человек. Что делаем мы с Херцогом, я тоже знаю. Но кто эти остальные? Операторы? Актеры?

Я забрал крысу и посадил обратно в клетку. На борту я находился уже целый час, но до сих пор еще никто не счел нужным разъяснить, что нам предстоит и как мне вовремя попасть на берег. Человек, который брал крысу, — наверняка актер — остановился у клеток и принялся что-то тихонько говорить греющимся на солнце крысам, явно пытаясь превозмочь свой страх перед ними. Больше ничего не происходило. Исчезли даже чайки, которые летели за судном от самого Эймёйдена. Долго ли еще будет так продолжаться? Я вспомнил свои прежние морские путешествия — всегда в Англию, — которые, как мне казалось, длились целую вечность, даже когда у меня было с собой чтиво. Ни вода, ни воздух в открытом море не менялись, и от этого возникало чувство, будто ты не двигаешься с места. Здесь же читать мне было нечего, я никак не думал, что эта история так затянется, и все еще отказывался верить, что мне придется плыть в Хеллевутслёйс. Это не лезло ни в какие ворота, да и Вальтер предупредил бы меня.

Внезапно я услышал французскую речь, что-то о катере. Я правильно понял? В шесть вечера из Хук-ван-Холланда прибудет катер с Вальтером на борту? А потом? Я сразу же решил, что этот катер заберет нас, хотя французы ничего об этом не сказали. В шесть! Сейчас десять. Значит, я пробуду на корабле еще восемь часов? А как же моя встреча? Что скажут в лаборатории, если я пропаду на целый день? Черт побери, вот историйка! Я поднялся, стряхнул с себя солнце и внезапно почувствовал голод — явный признак того, что настроение ухудшилось. Я смело направился к ящику с хлебом и фруктами, умял два банана, яблоко и кусок хлеба. Настроение сразу же улучшилось. К тому же припасов в ящичке было так мало, что поездка явно не продлится долго. Содержимого мне как раз хватило на второй завтрак, а четырнадцать душ таким количеством провизии целый день не прокормишь. Стало быть, ко второму завтраку все должно кончиться. Два-то часа я как-нибудь выдержу. Но что же они тянут со съемкой? Море влажно блестело, в воздухе висела светлая дымка, короче говоря, можно было снять роскошные кадры. Но все стояли у поручней и глядели на море, словно ожидая знака с горизонта.

Я вернулся на свое солнечное местечко на брезенте, снова закрыл глаза и услышал голос собственной совести. Чтобы заставить его умолкнуть, я прибегнул к своему испытанному средству от скуки. Когда-то давно под влиянием книги Кёстлера о его пребывании в испанской тюрьме я подумал, что, быть может, меня когда-нибудь тоже упрячут за решетку, я окажусь в камере и мне будет нечего делать, а потому стал учить наизусть стихи. Я смогу читать их себе, если затоскую в камере или если, как я придумал позже, меня возьмут заложником. Что ж, я не в камере, но я своего рода арестант, заложник собственной совести. Поэтому я начал: