Павел Селуков - Халулаец

— Ебаря себе нашла? Петуха башковитого? Резать щас тебя буду, сука!

Мы с Натой взялись за руки и побежали. Нам легко бежалось. Будто мы за один день два кирпича с души столкнули. А Степа навернулся. Ну и черт с ним. Черт с ними со всеми, когда вот так вот, навылет, и ни с того ни с сего.

Пермь. Апрель. Я сижу в кабинете и вопросительно гляжу на фикус. Его кто-то протер от многовековой пыли, и мне интересно кто. В кабинет вбегает Ярослава. Она маленького роста и похожа на хорька. Когда вижу Ярославу, я проговариваю ее имя про себя, потому что юмор помогает мне жить. Улыбаясь как бы своим мыслям, я спрашиваю:

— Вам чего, Ярослава Михайловна?

При этом стараюсь дышать в сторону, потому что в воскресенье выпивал со знакомой стюардессой, а кичиться насыщенной личной жизнью не в моих правилах.

Ярослава молчит. Ее подвижный носик ощупывает воздух. На острых скулах наливаются красные пятна гнева. Я закидываю ногу на ногу, потому что утро грозит быть многообещающим. Мне понятно, почему молчит Ярослава — она считает, что молчание усилит ее будущую речь. Что ж, посмотрим. Я перевожу взгляд на фикус. Сколько он тут стоит? Я занял этот кабинет десять лет назад. Фикус уже был на посту. До меня здесь сидела Елена Витальевна. Двадцать два года. Она говорит, что фикус не приносила. Получается, фикус стоит тут больше тридцати двух лет. Это вообще возможно с точки зрения биологии? По венам забегали остатки вчерашнего мескалина. Я вдруг представил, что фикус вышагнул из кадки, выхватил самурайский меч и голосом Кристофера Ламберта объявил: «Должен остаться только один из нас!» Мамочки мои, срань господня!

Я резко зажмурился и отогнал проклятую волну. Красная, как вареный рак, Ярослава заговорила. Ее речь напоминала оползень. Мне стало грустно. Я почему-то вспомнил Сергея Бодрова.

— Альберт Тарасович, я так больше не могу! Я не могу выходить на сцену и гнать порнографию! У меня нет уверенности, что это искусство, понимаете? Я ходила на встречу с режиссером Звягинцевым, и он мне сказал... То есть не мне одной, а нам всем Звягинцев сказал, что настоящее искусство должно быть настоящим! А я не уверена, что мое искусство настоящее. Ну вот с чем от меня уходят люди? Я не понимаю, с чем от меня уходят люди. Вы понимаете, с чем от меня уходят люди? Звягинцев говорит, что я, то есть мы все должны задавать себе два вопроса: зачем я это делаю и для кого я это делаю? Вот вы знаете, зачем я это делаю? Потому что лично я не могу ответить категорически.

— Категорично.

— Что?

— Тут лучше использовать слово категорично вместо категорически .

— Вы издеваетесь? При чем тут категорично или категорически , если я все равно не знаю, зачем все это делаю?! Нам нужно пересмотреть программу. У меня есть идеи. Я вижу свое выступление по-другому. Я хочу перемен, понимаете? Иного художественного воплощения. Иных смыслов.

Ярослава пощелкала пальцами и закончила:

— Иной творческой глубины.

Вытянув букву «ы» неприлично длинно, она села в кресло и уставилась на меня зелеными немигающими глазами.

Я осторожно заговорил:

— Ярослава Михайловна...

— Да!

— Это не вы протерли фикус?

— Боже мой, какой фикус?! Я говорю с вами про творчество, про космос, который ношу в себе. Я принесла программу. Вот...

Ярослава вытащила из сумки стопку листочков и шмякнула их на стол.

— Поймите, Альберт Тарасович, для меня главное — честно выразить себя.

— Это, кажется, Брюс Ли сказал?

— Какой Брюс Ли, Альберт Тарасович? Это сказал Бродский!

— Да? А по-моему, Брюс Ли. Ладно. От меня-то вы чего хотите?

Похмелье давало о себе знать, и мне хотелось выпить чекушку «Старого Кенигсберга», чтобы ясноголово почитать в Интернете про фикусы.

— Я хочу, чтобы мы вместе пересмотрели программу. Я хочу изложить идеи...

— Излагайте.

На подоконник села синичка и запрыгала туда-сюда. Из-за тучек выглянуло солнце. По всему видать, за окном происходила жизнь. Эх, подайте мне жареных перепелов, рюмку водки и вчерашнюю стюардессу прямо на стол! Я пресыщенно посмотрел на Ярославу. Она шуршала листочками, поблескивая красными скулами в мою сторону. Если бы мы были в фильме Тарантино, я бы ее пристрелил.

— Для начала нужно обсудить мой выход. Мне кажется, это должно быть что-то легкое, но со вкусом. Такая весенняя нежность, но без вычурности. Я предлагаю Шопена.

— Фредерика Шопена?

— А разве есть еще какой-то Шопен?

— Ладно. Допустим. Что дальше?