София Синицкая - Повести и рассказы [Авторский сборник]

Запахло куревом. Я обернулась. За моей спиной стоял неведомо откуда взявшийся Пётр Евстигнеев. Батюшка прервался на минуту, подвёл его к могиле и сунул ему в руку свечку. Заикаясь, Пётр повторял слова молитвы. По его лицу текли слёзы, он утирался рукавом, заливая воском пиджак.

Прошло пять лет. Маня выросла. Хилое дитя, немое и тревожное, осталось в полутёмных углах моей памяти. Перед глазами — нежный амур Возрождения с ясным взором и длинными локонами, то резвый, то мечтательный и склонный к тихому уединению. Её все любят — весёлая собеседница, тонкая и добрая душа. От прошлых её недугов не осталось и следа. Мою дочь вылечили в Бобылёво.

Когда наступают школьные каникулы, мы садимся в старый, пропахший углём поезд, который с грохотом и скрипом едет в Окуловку. На вокзале нас никто не встречает — батюшка уехал из Бобылёво. Теперь он в Ниловой пустыни, в скиту. Однако жизнь его спокойнее не стала: к нему часто приходят за советом и утешением. Он — всё тот же решительный, энергичный, жизнерадостный человек, всегда готовый помочь ближнему.

Два года назад отец Иоанн продал свою квартиру в Москве и купил Воронинское поместье. У властей Кулотино не было денег на содержание и ремонт старого замка, и он пошёл с молотка за бесценок. Главврач сообщила об этом батюшке, он приехал на аукцион и, оказавшись единственным его участником, купил старый дом. Старух, среди которых была и Анисья Петровна, перевезли в новую больницу.

Сейчас замок пустует. Батюшка хочет сделать из него богоугодное заведение. Как заботливая курица-мать, он собрал бы под крыло всех бомжей, призраков, сирот, сумасшедших, больных, обездоленных и поселил бы их в старом поместье. Да всё медлит — один в поле не воин.

Иногда он устраивает в замке обеды для нуждающихся. В парадном зале топит печи, накрывает столы, на кухне варит суп в огромных кастрюлях, печёт пироги с капустой, грибами и гречневой кашей. В эти дни ему усердно помогает бывшая главврач. И кто только не сходится на батюшкино пиршество из нищих деревень...

Каникулы мы с Маней проводим в Воронинском поместье. В Бобылёво больше не ездим. Я покинула этот дом, но не оттого, что боялась снова встретить Анну и Петра. Просто мне было там слишком грустно, и я чувствовала себя не в своей тарелке. Я оставила им всё хозяйство — посуду, скатерти, полотенца, подушки, одежду. Даже старый магнитофон с записями Фицджеральд, Холидей и Армстронга. Пусть слушают.

После панихиды на кладбище я их больше не видела. Должно быть, они обрели покой — на этом свете или на том...

Дом на холме стоит пустой, лишь осы да мыши устраивают в нём свои гнёзда и норы. Резьба осыпается, стены чернеют. Дом видно издалека — большой, загадочный, одинокий. По слухам, в окнах его иногда загорается свет.

За Опеченскими горами, за Синим озером с камышами и утками, среди курганов, хранящих древние кости, стоит себе мирно маленькое Боево — два десятка домов, окружённых гнилыми заборами и диким малинником. Боево известно своими старухами-долгожительницами. Одной из них сто лет, мы однажды видели её в зарослях малины — в белом платочке, с лицом сморщенным, похожим на кору старого дерева, она нам улыбалась и кланялась, и говорила что-то таким странным, нездешним голосом, что казалось, будто он доносится с Того Света.

Были в Боево и дети. У алкоголиков Комаровых — шесть. У Францевых — двое. Комаровы жили здесь испокон веков, Францевых выселили из Тосно «за неуплату», они купили себе избу в Боево, завели скотину, сыновей отдали в кулотинскую школу. Бывшему учителю — очкарику и заике Сергею Сергеевичу Францеву — было неуютно в шкуре фермера. Он постепенно спивался, однако цеплялся из последних сил за шаткие перила социальной лестницы и с Комаровыми близко не сходился. Так, вежливо здоровались.

Антон Комаров был замечательным гармонистом. Ни один праздник в Кулотино или в Окуловке не обходился без Комарова, даже в Боровичи его возили играть на свадьбах. Это был тихий задумчивый мужик, красивый, с большими серыми глазами, которые глядели кротко и ласково, с лохматыми кудрями, спадающими на высокий лоб, и рыжей бородёнкой. Его Таня — тщедушная женщина, чёрные пеньки вместо зубов — днём с матерной руганью мелькала во дворе, меся сапогами навозную грязь, а вечером, выпив рюмку, сломанной марионеткой складывалась на железную кровать и до утра уже не отрывала голову от старой подушки, на которой её мать вышила когда-то двух оленей.