София Синицкая: Повести и рассказы [Авторский сборник]

Жарким майским днём 1794 года на пыльной, гудящей, звенящей, лающей, ржущей, грохочущей ярмарке Митрофанушка Дурасов изумлённо смотрел, как крутится колесом итальянский комедиант Пьетро по прозвищу Сальтофромаджо. Со взмокшим и торчащим хохолком, ротиком буквой «о» и вытаращенными глазами Митрофанушка был похож на брошенного в траву ерша. Яркий, будто язык пламени, жёлто-красный костюм плотно и неприлично обтягивал гибкое тело паяца, на поясе болталась полированная жёлтая палка с толстым концом, ею Пьетро грозил девушкам, смущённо выглядывающим из-за плеч пьяненьких мужчин, которые крутили усы и подбадривали артиста криком и хохотом: «Вот чёрт! Крутится, как чёрт! Чёрт бы его побрал! А-ха-ха!»

Митрофанушкина голова со слипшимися кудрями и рыжими бакенбардами высоко парила над весёлой толпой, окружавшей помост, на котором кривлялся Пьетро. Взрослого в Митрофанушке были только рост и возраст, а в душе и мыслях он оставался маленьким мальчиком и с утра до вечера только и делал, что изумлялся . Все его ровесники были женаты, служили в Петербурге — вот как Андрюша Бердюкин, например (когда он с молодой женой приезжал в родительское Коньково, его встречали колокольным звоном и сбегалась вся деревня); Митрофанушка же безмятежно жил в своих Подъёлках с бабушкой Александрой Степановной, ходил в церковь, перебирал с девками ягоды, читал «Экономический магазин», ездил обедать к Киприану Ивановичу Бердюкину и совершенно не мог себе представить другого существования. «Митрофанушка, ты что застыл?» — спрашивала бабушка внука, уставившегося в потолок, засиженный мухами и тараканами, или внимательно разглядывающего свои перепачканные чернилами руки и рукава. «Бабушка, я изумляюсь! В “Магазине” пишут, что если в медный таз положить гороховые листья и оставить на ночь, то туда залезут все насекомые, которые водятся в доме! А если смешать яйцо со спиртом и потереть чернильное пятно, оно исчезнет. Изумляюсь!» Митрофанушка изумлялся жучку с сине-зелёной спинкой, кучеру, задушевно тренькающему на балалайке, бодливому козлу, который кидался на простой народ, а при виде господ почтительно вставал бочком и вежливо нюхал бабушкины розы. «Странненький» и «блаженненький» — говорила про Митрофанушку Александра Степановна. «Что с ним будет, когда помру? Кто защитит сироту? Вся надежда на Киприана Ивановича».

На помост вскочила лёгкая как пёрышко пастушка в пёстром платьице, с бубном, затанцевала, запрыгала. «Ах!» — закричал изумлённый Митрофанушка. В толпе засмеялись. На Митрофанушку пялились не меньше, чем на артистов, — так необычно выглядел этот похожий на исполинского младенца голубоглазый пухлый барин, громко и непосредственно «изумляющийся» всему, что происходило на сцене, и невольно повторяющий жесты паяца, подаваясь вперёд, назад, вбок и давя ноги зевакам, которые кричали ему: «Медведь!»

Пьетро-Арлекин проголодался — сделал жалобную мину и принялся тереть свой живот. Потом замер и стал вращать глазами. Зажужжали мухи — это паяц жужжал сквозь сомкнутые зубы. Вот он совершил прыжок и схватил одну муху, нет — упустил! «Ах!» — кричит Митрофанушка. Паяц грозит кулаком в небо. Вот ещё прыжок, и ещё! Поймал муху! Рассмотрел внимательно и — засунул себе в рот! Блаженно прищурился, пожевал, проглотил, дёрнувшись всем телом, замер и снова сделал несчастную голодную мину. Пастушка, пританцовывая, стала обходить толпу с протянутым бубном. В бубен кидали монеты, она их ловко подхватывала и порхала, как бабочка. «Василий, кошелёк подай!» — закричал Митрофанушка кучеру, который по бабушкиному приказу зорко следил за барином и держал при себе его деньги. Бородатый казначей выдал барину две медные монеты.

В Коньково, в белокаменной церкви Рождества Богородицы шла литургия. Золотые луковки мутно светились у грозовых облаков, дул тёплый ветер, вокруг колокольни металась стайка чёрных стрижей. «Со страхом Божиим и верою приступите!» — пробасил дьякон отец Евстохий. Митрофанушка рухнул в земном поклоне.