София Синицкая - Повести и рассказы [Авторский сборник]

Я вышла в тёмные сени и крикнула: «Кто там?» Шум затих. Дрожащей рукой пыталась нащупать выключатель, и тут увидела наверху, у входа на чердак, два страшных зелёных огня — два злобных глаза вурдалака. Наконец зажёгся свет. Кошка была большой, огненно-рыжей. В зубах она держала добычу — мешок с творогом и сыром. Воровка замерла, пристально глядя на меня. Я вернулась в комнату, налила в блюдце сметаны и снова вышла в сени, надеясь совершить обмен. Полезла по лестнице на чердак. Тут кошка скакнула в темноту и исчезла вместе с мешком.

Я недолго оплакивала потерю. На чердаке — а там я оказалась впервые — нашлось множество сокровищ, главными из которых были настоящий ткацкий станок, веретёна, прялки и мотки разноцветной шерсти. Ещё там валялись пыльные рамы с фотографиями старухи в чёрном платке, старика в полосатом пиджаке и двух молодых женщин, одна из которых — светловолосая, с косой через плечо — так насторожённо глянула на меня при свете фонаря, что стало не по себе. Судя по всему, это были Колины предки. Я решила отдать ему портреты. А мотки и веретёна перенесла в комнату — для Маниного развлечения.

На следующий день кошка снова пришла. Она спокойно сидела на старой скамейке под ивой и внимательно смотрела на нас умными глазами. Мы предложили ей каши, но она от неё отвернулась. «Видимо, наелась творогом», — решила я тогда, однако вскоре нашла за домом украденный ночью мешок. Хранившиеся в нём продукты не были даже надкушены.

С тех пор кошка появлялась каждый день. Она по-хозяйски разгуливала по всем комнатам. Любимым её местом была печка. Она запрыгивала на неё и делала вид, что дремлет, но на самом деле зорко следила за тем, что происходит в доме. Эта рыжая тварь ничего не хотела есть — отвергала все наши подношения. Наверное, она питалась мышами. Мы часто видели, как она с хищной мордой проносится по саду.

Прошёл месяц. Маня очень изменилась. Новый дом стал ей родным. С русской печки, как с дозорной башни, она оглядывала свои владения. Несмотря на то, что кроме меня да отца Иоанна единственным её другом и собеседником была кошка, она стала быстро взрослеть. Девочка всё время что-то говорила на своём, не очень мне понятном, языке, что-то напевала и, главное, начала прекрасно рисовать. Она рисовала беспрерывно, я не успевала снабжать её альбомами — за ними мы ездили в окуловский универмаг. К счастью, на чердаке нашёлся чемодан с рулонами старых обоев. Постепенно разворачивая очередной рулон, Маня покрывала его видами нашего дома, который в её воображении был каким-то готическим замком с причудливыми архитектурными деталями и фантастическими растениями вокруг. Рядом с домом всегда помещалась рыжая кошка огромных размеров с раскрытой зубастой пастью. Она казалась стражем этого замка. Маня рисовала и меня — с улыбкой, кудрями и трехпалыми тонкими ручками, и отца Иоанна в чёрном одеянии, из-под которого торчали большие ботинки. Также на рисунках встречались два загадочных образа: женская фигура в длинном платье, с длинными волосами и мужчина в широких брюках и рубашке с большими пуговицами. Я никак не могла понять, кто эти двое и почему моя дочь с таким упорством их рисует, будто хороших знакомых. Но вскоре один из персонажей разъяснился: это был пьяница, проходивший мимо нас каждый вечер.

Мы сидели на скамейке под ивой, а он, как обычно, брёл, пошатываясь, по дороге. Заметив его, Маня побежала в дом, вынесла рисунок, изображающий человека в брюках, и протянула через забор. Мужчина приблизился, взял подарок и что-то проговорил глухим жалобным голосом. Я в некотором беспокойстве подошла к ним, чтобы увести ребёнка. Человек посмотрел в мою сторону, и тут я разглядела его лицо вблизи. Оно было ужасно. Мужчина вовсе не был пьян. На меня смотрели совершенно трезвые глаза. Однако в них стояла жуткая тоска, а худое, землистого цвета лицо кривилось, как будто от боли, — но это он улыбался. Его черты казались довольно красивыми — нос с горбинкой, высокий лоб, глаза большие. Тело было тощим — прямо скелет. Судя по всему, этот человек был серьёзно болен. Он сильно заикался. «А я ж-жил в Оп-печке, т-теперь не живу больше», — это всё, что он мне сказал. Потом всхлипнул, утёр ладонью глаза и побрёл дальше. И тут я увидела, что у него нет руки, — один рукав грязной рубашки безжизненно висел.