Юрий Пупынин - Побег

Прочитав эту строчку, Олег сердцем ощутил волнующий холодок. Вот оно. Опять у него есть зазор свободы! Можно пуститься в небольшой разгул до тех пор, пока не проснется поэт.

Хмель от приезда начал кружить Олегу голову. Олег любил Питер и считал его для себя родным, хотя всего лишь учился здесь на химфаке. На самом деле родился и жил он в Зауральске, который тоже любил, несмотря на не сходящий с улиц туман от развитой металлургии. Но у нас каждый, кто хоть раз побывал в Петербурге, начинает считать себя отчасти петербуржцем.

Дождавшись, пока все разойдутся по квартирам, Олег поехал к Исаакиевскому собору. У него было в городе три или четыре любимых места. Ничем особенным с исторической или эстетической точки зрения они не выделялись. Одно из них было как раз здесь, на набережной Мойки, у начала Вознесенского проспекта, возле самого широкого в Питере моста.

Мутная вода текла лениво, не давая окончательно решить, течет ли она вообще. Однако пытливый ум, — а петербуржцы всегда славились умом, правда скорее романтическим, чем практическим, — мог догадаться, что она все же течет. А если уму дать еще немного поработать, то он легко определял, в каком направлении движется прославленная речка. Длинные водоросли, росшие вдоль правого и левого берегов, в безысходной тоске простирались в направлении от Вознесенского к Гороховой. Именно туда влекли их давно сильно подержанные воды, запрещенные к использованию еще в конце девятнадцатого века.

Вот над этой рекой любил стоять в студенческую пору Олег, глядя на вечнозолотой купол Исаакия и его могучую колоннаду. Здесь воссылал он мольбы перед экзаменами, здесь целовался (и романы, таким образом начатые, были самыми удачными и светлыми), здесь избывал свои молодые огорчения, мысленно выкладывая их скромной реке.

Олег пытался понять, что так сильно разволновало его сейчас. Почему он, не смущаясь, бормочет: «Моечка моя славная, как я рад, что ты все такая же простая и симпатичная!» Может быть, потому, что все это: и Мойка, и Исаакий, и неверное солнце, трижды спрятавшееся за облака в последние десять минут, — все это существовало и одновременно не существовало. Он с удовольствием ощущал теплую гранитную тумбу под рукою и легко поддавался этой жизни, этой реальности, полагаясь (может быть, напрасно) на то, что книга — всегда источник истины. По этой же причине Олег продолжал считать, что автор является философом и мудрецом, — другое дело, что уважать надо своих персонажей поболее.

С другой стороны, реальности не было. Все это была книга, выдумка, сплетаемый из словесной ткани фантом. Вообще, естественно-научное образование делает отношение людей к искусству двойственным. С одной стороны, естественники (в отличие от гуманитариев) часто обнаруживают перед ним абсолютную беззащитность, а с другой — иногда даже с какою-то злобой заявляют, что оно обман и надувательство. В отличие от грубого материального мира.

В Борунии, в которой Олег никогда раньше не бывал, он никогда не сомневался в том, ту ли Борунию изображает автор. Там авторитет автора был безоговорочен, так как Олегу не с чем было сравнивать страну, в которую зашвырнул его сочинитель. Заграница как предмет была вообще ему плохо знакома. В Питере же все бывали, и осудить автора или просто прицепиться к какой-нибудь мелкой детали мог любой.

Но бедной и симпатичной Мойкой сочинитель Олега убедил. Олег даже пошел к «Астории» и купил в буфете тоника, с приятностью глотнув кусачую и горьковатую жидкость, чтобы еще глубже почувствовать текущую минуту и чтобы еще и вкусовыми рецепторами переплестись с предлагаемой автором действительностью. Он посидел минуту в вестибюле, ощущая странную тягу к этому отелю, источнику драматических легенд. Но веселое солнце, снова выглянувшее из-за туч, вытащило его на улицу.

Между тем, будучи скорее выдумкой, чем реальностью, Питер стал казаться еще таинственнее и увлекательнее. Хмелил и кружился он, звал и звенел. Моя юность! Пробегала ты, кажется, совсем недавно в этом городе вечно прекрасном и, может быть, бродишь еще где-нибудь дворами Васильевского или по скверикам Петроградской, пугая голубей, как молодой пес. Не верю я, что бесследно и бессмысленно пропала ты, не люблю умерщвляющего слова «прошла», а тихо надеюсь столкнуться с тобою где-нибудь в этом не то выдуманном, не то взаправдашнем городе, раз уж занесло меня сюда благодаря дурацкой и хитрой книге. То-то удивишься ты, сперва не веря глазам своим, но постепенно узнаешь и ахнешь, и расспросам твоим и рассказам моим не будет конца.