Юрий Бедзик - Этаж-42

— Ваше счастье, — сказал Найда. — Видно, Шустер спешил. — Он склонился над бесчувственной Густой, откинул с ее лба прядку волос. — Помогите мне поднять ее.

— Сдайте оружие, — сказал Найда. — Вас будут судить по законам военного времени.

Последняя страничка рукописи Найды легла на стол, когда из маленького динамика на стене прозвучали звуки государственного гимна. Петр не слышал этих звуков, не слышал легкого похрапывания Виталика, спящего на соседней кровати. Находился еще под впечатлением прочитанного. Потрясенный, он словно был еще там, в далеком прошлом, и видел все, что пережил майор Найда в послевоенном сорок шестом году.

Если ты ушел с работы, свободного времени у тебя сверхдостаточно. Правда, Виталька советовал забрать написанное сгоряча заявление. В бригаде все сочувствуют Петру. С кем не бывает?.. Виталику искренне было жаль своего друга. «Ну, не звеньевым — рядовым будешь. Хлопот меньше», — говорил он, допивая из бумажного пакета молоко. «А я, Вить, не из бригады ушел, — отвечал ему Невирко. — А от своего позора и малодушия!»

Вот тогда он и взялся за рукопись, переданную ему Полиной. Сперва читать записки Найды не было охоты — жгла обида на старого мастера за то, что промолчал и не вступился за него на собрании. Но, пересилив себя, раскрыл тетрадь, прочитал первую строку, пробежал глазами полстранички и внезапно весь отдался событиям ушедшей в прошлое войны.

Думал, будто знает об Алексее Платоновиче все. Ан нет! Представил его теперь иным. И сразу как-то по-иному увидел обветренное, в морщинках лицо бригадира, его чуть прищуренные глаза, сосредоточенный взгляд, когда он сидел на собрании в прорабской, слушал споры и пререкания молодых рабочих и не сказал в защиту Петра Невирко ни одного слова.

Утром Петр долго валялся в постели. Бреясь, разглядывал в зеркальце свое осунувшееся, странно изменившееся лицо. Мешки под глазами, губы обветрены, в уголках рта — резкие складки. Совсем не тот стал. И Полина смотрит на него восторженными глазами. Какая-то она особенная, эта Полина — прямая, откровенная, душевная. Так хотелось прикоснуться губами к шелковистой прядке на ее лбу, провести ладонью по ее щеке. Влюбился в нее, что ли? Мало ты изведал горя с Майкой!.. Но Полина совсем не похожа на нее… Все таит в себе: и горести, и радости, а может, и свою любовь…

Ему казалось, что их связывает что-то светлое, чистое, что в будущем их ждет много хорошего. Снова вспомнил роковое для него собрание. Если бы Найда выступил, пускай даже и покритиковал за халтурную работу, если бы оборвал Одинца и всех крикунов, то, может, ничего страшного и не случилось бы. Петр знал силу его авторитета, знал, что бригада считалась с его мнением.

А он промолчал. Решил присоединиться к остальным выступавшим? Был зол на Петра за ночную смену? Или и сейчас судит о нем с позиции военного времени — времени высокого героизма и самопожертвования? Ведь ему тогда никто не приказывал — сам помчался со своими солдатами спасать Ингу в лесные дебри под Ошацем.

Отворилась дверь — без стука вошла дежурная.

— Валяешься?.. Иди, тебя к телефону.

Когда спустился на первый этаж, черная трубка лежала на тумбочке. «Кто бы это?» — с опаской подумал Петр.

Взял трубку, стараясь говорить спокойно, сказал:

— Невирко у телефона.

И услышал голос Гурского:

— Пора за дело браться, Петр Онуфриевич, бери такси — и живо ко мне!

Вскоре он уже был в приемной. Полина встретила его молча, взгляд ее выражал сочувствие.

— Идите, — сказала официальным тоном.

Петр был словно в тумане. Вчера Гурский распекал его при всех, отгородился от него начисто, сам же вышел сухим из воды. А теперь — этот вызов. Идти, конечно, не стоило, но звеньевого привело в кабинет Гурского острое чувство любопытства и внезапно наступившее прозрение, делавшее его теперь сильным, спокойным, готовым на любой решительный шаг, если этого потребуют обстоятельства.

Петр шел по красной ковровой дорожке, стараясь держаться легко и просто, чтобы не выдать своей неприязни и некоторой скованности. Остановившись перед приставным столиком, глянул на склоненную над бумагами голову с глубокими залысинами, на грузноватую фигуру в сером костюме и невольно удивился тому, что до сих пор был до такой степени наивным в своей доверчивости и в своем непонимании подлинной сущности Гурского. Всегда не любил его, в свое время испытывал глубокое чувство обиды за Майю и все же принимал к сведению его советы, в последнее время был даже увлечен его планами, проектами и расчетами.