Пётр Алешковский - Секретики

Она, как и старшая сестра, тоже была шумная и много говорила за столом. В гости, в отличие от Пеньки, она ходила редко, только если надо было навестить своих “хроников”, но всегда была в курсе событий – ежедневно слушала “вражеские голоса”, читала весь самиздат, какой только можно было достать (математики и физики следили за ним порой куда внимательнее гуманитариев). От нее в одно из воскресений я услышал о суде над диссидентом Андреем Амальриком и его знаменитой статье “Просуществует ли Советский Союз до 1984 года?” Папа тогда вспомнил историю про его отца, археолога Алексея Амальрика, который во время войны, крепко напившись в ресторане, кажется в Мурманске, сорвал со стены портрет Сталина и принялся топтать его ногами. Боевого офицера немедленно повязали и доставили на гауптвахту. Доложили командующему флотом, но тот так испугался последствий, что старшего Амальрика сочли “временно невменяемым” и дело замяли, чем, безусловно, спасли ему жизнь. Он был тяжело ранен в боях за Прибалтику и в 45-м демобилизован в чине капитана. После войны Амальрик до самой смерти работал в археологии.

Когда Наталью Давыдовну хватил тяжелый инфаркт, бабка навестила ее в академической больнице. Едва увидев подругу, Тютюка гордо заявила: “Наташа, ты представляешь, мне всё там разорвало к чертям собачьим! Настоящий трансмуральный! И что обидно, курить запрещают”. И тут же бесстрашно закурила, выпуская дым в форточку. На ее изможденном лице, как рассказывала бабка, расцвела довольная улыбка нашкодившей школьницы.

Третья сестра, Мария Давыдовна, или Мура, врач-рентгенолог, родившаяся уже при советской власти, была у старших сестер девочкой для битья. Считалось, что у нее истеричный, взбалмошный характер, старшие вечно подтрунивали над младшей, что, понятно, выводило ее из себя. Я, впрочем, никаких истерик с ее стороны не видел, но помню, что на выпады сестер Мура обижалась и сидела за столом насупившись, не участвуя в общей беседе. О политике Мура говорить не любила, сестер считала болтушками, и когда те заводили очередной разговор на острую тему, заявляла, что считает своим долгом просто хорошо работать – по всей видимости, это она и делала. Я, маленький, от Муры видел только ласку, поэтому просто ее любил. Она была прекрасным терапевтом, а рентгенологом стала потому, что платили надбавку за вредность, – Мура в одиночку воспитывала сына. В ее квалификации, кстати, старшие сестры не сомневались и рекомендациям следовали неукоснительно.

Часто по воскресеньям на обеды приходила Муха, или Мушенька, как ее ласково называли у нас, – Марья Васильевна Сытина, внучка знаменитого книгоиздателя, учившаяся с бабкой и Пенькой в одной гимназии. Высшего образования она так и не получила, но дореволюционная гимназия, как говаривали в те времена, стоила двух университетов. Она проработала всю жизнь в лаборатории психиатрической клиники Корсакова на улице Россолимо и, как вспоминали сослуживцы на похоронах, была незаменима и неутомима. Когда в эту больницу попал мой отец, Муха ежедневно его навещала, болтала с ним о пустяках, просто чтобы отвлечь от скорбных мыслей. Они с папой были привязаны друг к другу. Марья Васильевна прожила тихую жизнь, соответствующую ее гимназическому прозвищу. Маленькая, сухонькая, очень аккуратная, всё лицо в меленьких морщинках, она и разговаривала как- то ласково: “Чай с молочком буду, но только без тряпочек” (так она называла пенки). При встрече Муха выдавала мне обязательный поцелуйчик и лепетала что-то типа “как ты опять вырос, Петька”. Она вообще была очень простой, а порой даже и наивной. Бабка, видимо по гимназической еще привычке, могла съязвить, если подружка говорила откровенную глупость, на что Муха со скромной улыбкой отвечала: “Да, я такая, Наташа, ты меня давно знаешь”, чем приводила злоязыкую подругу в искреннее смущение.

О, эти воскресенья – главная моя школа! Классе в шестом Пенька принесла пародию литературоведа Зиновия Паперного на роман Кочетова “Чего же ты хочешь?” Паперный сочинил блестящий текст, который Пенька прочитала за столом с выражением. Помню отрывок, один из самых известных:

“– Две заботы сердце гложут, – чистосердечно признался Феликс, – германский реваншизм и американский империализм. Тут, отец, что-то делать надо. И еще одна закавыка. Давно хотел спросить. Скажи, пожалуйста, был тридцать седьмой год или же после тридцать шестого сразу же начался тридцать восьмой?

– Тридцать седьмой! Это надо же! – уклончиво воскликнул отец. Его взгляд стал холодней, а глаза потеплели.