Пётр Алешковский - Секретики

Зато стоило войти в Пенькину “часовню”, как ты оказывался в волшебном пространстве. Особенно эффектно оно выглядело по вечерам, когда высоченные окна и сводчатый потолок освещались хитро пристроенными мелкими лампочками. Днем большущая комната со старой мебелью была залита солнцем. Мебель Пенька перевезла с Малой Никитской – письменный стол красного дерева, шкафчики и шифоньеры, резные стулья и уютное кожаное кресло, в котором я в детстве так любил поспать, накрывшись с головой шерстяным пледом. В углу стоял огромный глубокий диван, рядом – длинный овальный стол красного дерева, окруженный старинными гнутыми стульями, а надо всем парил самодельный бумажный абажур в гармошку. Этот абажур-солнце согревал компанию, закусывавшую фирменную водку на лимонных корочках крохотными бутербродиками, которые Пенька пронзала пластмассовыми шпажками, привезенными из ГДР, или, на худой конец, сосновыми зубочистками. Кузнецовские тарелки и гарднеровские кофейные чашки, маленький молочник с выпяченной губой, чайные чашки синего фарфора с золотой каемкой, огромный чайник под ватной бабой, хрусталь, золингеновские ножи и вилки темного серебра – все эти остатки былой роскоши нуждались в реставрации. На фарфоре виднелись сколы и трещины, ножи вылетали из рукояток, и Пенька оборачивала черенки тряпочками, заталкивая их внутрь, как шуруп в дюбель. У нее всё работало, вещи еще жили, как и всё это живое пространство под теплой лампой, уютное и тихо поскрипывающее. Шутки, буриме и куплеты мешались с разговорами о новом романе в “Иностранке” или о самиздатской книге, прочитанной за ночь.

Пенька, по ее собственным словам, спала как королева – в алькове на антресолях. Слева от двери по стене взбиралась наверх длинная лестница с резными балясинами, несущими тяжелые темные поручни. Вдоль лестницы по стене висели старые портреты и всякие картиночки, коих и в других местах этой квартиры было множество. Прямо над столом, на антресолях, была устроена узкая спальня, огороженная балюстрадой. Спальня вмещала кушетку, покрытую вязаным пледом, старенький торшер, прикроватный столик с лампочкой под зеленым пластмассовым козырьком, бюро с карандашами, ручками и листочками для заметок, напольную вазу синего стекла, а еще картинки и гравюры, сопровождавшие Пеньку с рождения. Она перевезла из старого дома всё, что там было, и любовно даровала вещам новую жизнь, превратив исполинскую “часовню” в необычайно уютное, обособленное от коммунального быта место. Надо отдать должное, удалось ей это не хуже, чем иным профессиональным сценографам, с которыми она дружила со студенческой скамьи, подглядывая у них всякие хитрости по превращению пустого сценического объема в волшебное царство.

Она была экзальтированной и по-своему абсолютно несгибаемой, наша Пенька. Такой она и осталась в памяти, увиденная мною около Дома полярников на Никитском бульваре: невероятная зеленая накидка типа пончо, скрепленная огромной бельевой заколкой-фибулой, кольца, переливающиеся синим и бордовым, кожаная сумочка на правом локте с золотой, переделанной самолично застежкой и тряпичная торба через плечо, в которой – обязательное маленькое подношение. Невысокого роста, с мощными формами, не мешавшими ей быть подвижной и живой, спеша в очередные гости, она уверенно пробиралась сквозь серую московскую толпу, и та расступалась, глядя на старую эксцентричную тетку с доброй улыбкой и явным восхищением.

Ольга Давыдовна Айзенштадт. Деревня Бобры, 1970-е

Тютюка, или Наталья Давыдовна, средняя сестра, на одежду, кажется, вовсе не обращала внимания. Квартира ее была образцом аскетизма – только необходимые вещи и книги. Математический склад ума (она всю жизнь преподавала математику на географическом факультете МГУ) не допускал никаких вольностей. Когда Тютюка смеялась, огромные очки подскакивали на ее выразительном айзенштадтовском носу. Она не выпускала изо рта папиросу и говорила прокуренным хрипловатым голосом. В отличие от старшей сестры, она была худющая, много лет болела туберкулезом и бравировала этим, называя себя “почетным хроником”. Раз в году Тютюка ездила в санаторий, где у нее было много знакомых, таких же хронических больных, с которыми она часто перезванивалась и виделась по мере сил. Она любила рассказывать, как в студенческие годы в Политехническом музее во время одного из поэтических вечеров проходивший мимо Маяковский наклонился к ней и сказал: “Красивая!” Я видел фотографию ее студенческой компании: Тютюка в центре, в окружении очень милых, но каких-то слишком сосредоточенных девушек. Они смотрят прямо в объектив, и только Тютюка сидит вполоборота, нисколько не позируя фотографу, беззаботная и веселая.