Пётр Алешковский - Секретики

Все мои бабки-тетки напрочь отказывались называть старые московские улицы советскими именами. Москва была для них городом, заключенным в Бульварное Кольцо с прилегающим к нему Замоскворечьем. Старые названия улиц они произносили, как мне казалось, демонстративно, словно новых не знают и знать не хотят. Многие слова они выговаривали по-старомосковски – “кушин”, “шкап”, “конешно”, “грыбы”, “четверьх” и обязательное “што” (в пику питерскому “что”). Только теперь, когда большинство центральных улиц снова переименовали, и я сам порой путаюсь, привычно называя Большую Никитскую улицей Герцена, мне стало понятно, что они произносили их не задумываясь, просто по привычке. Что же касается “кушинов” и “четверьхов”, то тут действительно была глубоко затаившаяся фронда. Старомосковские словечки отличали их, коренных москвичей, от хлынувших после революции в город новых жителей, были своеобразным маркером, отделявшим своих от чужих.

Где-то в начале 1980-х Пенькину коммуналку на Малой Никитской расселили, и ей, последней из оставшихся, предложили двухкомнатную квартиру в кирпичной новостройке на “Полежаевской” – в тихом, но отдаленном, по тогдашним меркам, районе. Ольга Давыдовна взбрыкнула и заявила, что никогда не пересечет Садовое Кольцо, как если бы в Средние века ее собирались выдворить из охранительных стен городской крепости в населенный ремесленниками, пахнущий мятыми кожами и пирогами с капустой незащищенный посад. Она обменяла свою новую квартиру на комнату в коммуналке в доме номер 20 на Поварской и была невероятно довольна тем, что осталась в старой Москве. Этот дом был построен в 1914 году по заказу известного адвоката Иосифа Кальмеера. Владелец задумывал его как “Дом искусства”, где будут жить знаменитые художники и поэты. В 1918 году дом национализировали, огромные квартиры превратили в коммуналки. Но всё же мечта Кальмеера странным образом сбылась. В 1970-е на чердаке дома были устроены мастерские художников. В одной из них жили Ахмадуллина и Мессерер, с которыми Пенька была знакома, а на первом этаже долгое время существовала студия Анатолия Васильева. С ним общительная тетя Пеня, конечно же, тоже дружила. Каждое утро, выходя на улицу, она совершала обход окрестных помоек, где выискивала старые стулья, торшеры, зеркала, дореволюционные жестяные кувшины и умывальники. Всё это добро она относила в театральную студию к Васильеву, где его с благодарностью принимали, пополняя театральный реквизит.

А в антиквариате Пенька знала толк. Однажды, когда я уже учился в университете, она позвонила и велела срочно ехать к ней. Ольга Давыдовна сидела во дворе в расшатанном ампирном кресле красного дерева, положив руку на столик – какой-то варвар приколотил огромными гвоздями к тумбочке красного дерева столешницу из карельской березы. Не обращая внимания на людей, с изумлением взиравших на сидящую около помойки старуху, она барским жестом обвела найденную роскошь и сказала: “Ищи грузовик и забирай скорее, пока никто не попятил”. Я вывез всё на самосвале к нам на Красноармейскую. Много позже я отреставрировал кресло и теперь, глядя на великолепный образец николаевского ампира, каждый раз вспоминаю эксцентричную родственницу, сделавшую мне такой царский подарок.

В доме на Поварской на каждом этаже было по две квартиры с высоченными потолками, в каждой – не меньше двадцати комнат. Квартиры на последних этажах имели угловые башенки – в них были устроены каминные залы. Две башенки дома были решены архитектором как католические часовни – со сводчатыми потолками, нервюрами и стрельчатыми окнами, две другие – как американские таверны с огромными балками на потолке. Пенька въехала в “часовню”. Стены ее, как в настоящем соборе, были очень высокие, метров пять, дальше начинался свод. В точке, где сходились арки, высота достигала семи метров! Засучив рукава и пригласив знакомую молодежь, Пенька сделала ремонт, всё перекрасила и подправила отвалившуюся кое-где лепнину. Раз в году она нанимала фирму “Заря” мыть огромные окна. Уборщицы драили их специальными длинными щетками с высоких лестниц-раскладушек, которые привозили с собой на грузовичке с логотипом компании на жестяных бортах кузова. Сам камин, отсеченный фальшивой стеной, находился за пределами комнаты – в узком проходе, ведущем к ванной и сортиру. Попав в этот выкроенный туннель, не все обращали внимание на заколоченное жерло топки, в которой можно было бы зажарить целиком если и не быка, то точно большого барана. Над очагом сохранилась картина, но, сколько я ни пытался рассмотреть сюжет, мне это так и не удалось: масло потрескалось, паутина глубоких кракелюр превратила гладкую поверхность в крокодиловую кожу, а полувековая грязь и копоть скрыли не только саму живопись, но и цвета, о которых оставалось только догадываться. Сортир и ванная комната являли собой обычный коммунальный ужас: потеки и высолы на стенах, мокрый цемент с остатками плитки на полу, отбитая эмаль раковины, ржавые краны и урчащий сливной бачок со старинной эмалированной гирькой на длинной цепочке. На тяжелых дубовых дверях, чудом уцелевших в много раз перекроенном пространстве, сохранились аутентичные бронзовые ручки. Кухня была сродни сортиру: громоздкие плиты с грязными конфорками, покрытыми застарелым жиром, столы и тумбочки, наспех сколоченные деревенскими артелями, потолок с искрошенными кирпичами, готовыми того и гляди свалиться на голову, разболтанные краны, длинные, как носы венецианских чумных масок, и вдобавок – отсутствие горячей воды. Пенька мыла тарелки привезенными из ГДР жидкими мыльными средствами, еще не вошедшими в обиход тогдашней Москвы, за что ее часто порицала моя бабка, предпочитавшая вредной, с ее точки зрения, химии хозяйственное мыло.