Пётр Алешковский - Секретики

– Иванов – отличный художник, но передать чудо он не смог, так же как и Корин, у него эскизы получились мощнее картины. Так бывает.

Бабка занималась Николаем Ге. Главный труд ее жизни – издание переписки художника, в том числе с Толстым, с которым его связывала долгая дружба. Кстати, Толстого бабка очень любила и бесконечно перечитывала.

Сотрудники Третьяковской галереи. Наталья Юрьевна Зограф – третья слева во втором ряду

В Третьяковке Юрьевна много раз подводила меня к картинам Ге, и мы подолгу их изучали. “«Петр и Алексей» или «Голгофа», что тебе больше нравится?” – спрашивала она. На первой – царь и провинившийся сын, замысливший, как донесли Петру Первому, отцеубийство. Для меня и сейчас это манекены на фоне ритмических квадратов черно-белого пола. Петр с выпученными от гнева глазами и опустивший взгляд Алексей. Отец судит родного сына, приговаривает его к казни, похожие сценки мне не раз потом доводилось видеть в музеях восковых фигур. А вот другая: измученный побоями маленький человек в слишком широком для его тщедушного тела оборванном одеянии, со спутанными грязными волосами зажмурил глаза от ужаса и отчаяния. Он стоит между двумя высокими разбойниками и стискивает руками голову. Одинокий, брошенный всеми, отчаявшийся получить спасение. В углу холста рука легионера простерлась над осужденными, властно указывает направление крестного пути. Фоном вдалеке – людская толпа. Ее проклятия мучительны для ушей осужденного, как раскаленный воздух, обжигающий лицо, поэтому он и закрывает руками уши.

Образ непрекращающейся душевной боли, сродни “Крику” Мунка, который я к тому времени уже видел в дедовой книге. Юрьевна рассказывает, как осуждали Ге за этот образ босяка. Критика не приняла его Христа, в отличие от величественного Спасителя Александра Иванова. Лишь много позже я узнал, что и Ге, и Мунк написали свои картины в одном и том же 1893 году.

Мы стоим в зале, кругом полно посетителей, Юрьевна говорит очень тихо, почти шепчет, но бабкин шепот громче, чем все вокруг. Однажды Ге присутствовал при аресте убийцы, зарубившего собственного брата. Абсолютно безумный голый человек стоял в избе над мертвым телом под взглядами видавших виды жандармов и умолял тоненьким голоском: “Водицы, водицы”. На картине братоубийца превратился в нераскаявшегося разбойника. Точно так же замеченная Ивановым на римской прогулке одинокая ветвь была использована им как деталь в “Явлении Христа народу”, но образ, хорошо читавшийся на эскизе, в большой картине потерялся. Ветвь, плавающий в глазах разбойника ужас, оказывается, были однажды подсмотрены в обычной жизни.

Как показывать и что показывать? Мы постоянно обсуждали это с дедом и бабкой. В школе учителя об этом никогда не говорили. Искусство рассматривалось с позиций классовой борьбы, а это была скука смертная.

В девятом классе на каникулах мы с Юрьевной поехали в Ленинград. Продуваемый ветрами город, рассеченный огромной холодной Невой, мало напоминал Москву – роскошный, имперский, неожиданно прекрасный. Мы заходили в обычные дома, в которых жили люди, и я смотрел на огромные витые лестницы, на стесанные белокаменные ступени, уходящие ввысь, на сохранившуюся внутри замысловатую лепнину; всё здесь было мощное, одни высоченные потолки и огромные окна чего стоили! Михайловский замок в самом центре города, в котором недолго жил странный царь-рыцарь Павел Первый, поразил меня, как и огромная арка Генштаба. В нее задувал ветер с реки, и надо было идти чуть наклонившись вперед, чтобы пересилить его. Из арки мы вышли на Дворцовую площадь и увидели Зимний-Эрмитаж, в котором легко поместилась бы Третьяковская галерея вместе с Пушкинским музеем! Мы поднялись наверх по какой-то из лестниц этого огромного дворца, и среди знакомых по Пушкинскому музею полотен импрессионистов я увидел Кандинского – “Композицию № 6”. Буйные цвета, хаотичное движение, линии, как удары барабанных палочек, или восклицательные знаки, или ветер, который можно, оказывается, передать на холсте. Птица с синим глазом-пятном. Стог сена, укрепленный жердями. Или юрта? Вдалеке – двугорбая островерхая гора, на отроге которой два красных дерева, или факелы, раздуваемые ветром? А может, это просто два пятна? Силуэты, крылья, черные линии – голые деревья поздней осенью или всё же корабли, лес мачт? Вихрь летит через весь холст из нижнего левого угла в верхний правый. Не тайные ли ноты эти странные крючки, амебообразные формы и пиктографические рисунки, похожие на китайские иероглифы, которые я разглядывал в дедовой книге по каллиграфии?