Пётр Алешковский - Секретики

Сколько я ни пытался зубрить, ничего не выходило. Выражение “квадратный корень из” вызывало устойчивую реакцию, сродни водобоязни укушенного бешеной собакой. До сих пор вспоминаю с содроганием выпускной по математике и не понимаю, как его сдал.

Подобный ужас я испытал позже лишь единожды, когда ежедневно высматривал сети с поозерскими рыбаками на Ильмене, подрядившись поработать в бригаде. Километровая ячеистая стена тянулась подо льдом от замерзшей полыньи к маячившей где-то в километре елочке, воткнутой в лед, – она обозначала конец сети, а значит, и этой конкретной пытки. Мужик, шедший впереди бригады из четырех человек, долбил лед в смерзшихся за ночь полыньях-“иорданьках” тяжеленной пешней и вычерпывал осколки дырявой лопатой. Затем специальным багром поднимал крыло сети, связанное со всей стеной сложным узлом. Узел надо было быстро развязать, вытащить сеть на лед, выкинуть на сани обжигающе холодную рыбу, а потом, не теряя адского ритма, заданного бригадиром, снова его завязать, утопить освобожденное от улова крыло сети и идти к следующей иорданьке.

– Чего тут сложного? Сделал петлю, продел конец, обмотал, снова накинул, снова продел и затянул. Всё. Бросай в воду. А нужно разъединить – дерни за кончик и готово дело!

– Долго нам еще?

– Не-е, отсюда и до заката! Давай, давай, пошел!

На пронизывающем ветру, едва защищенный маленьким парусом на санях, почти не спасающим от мокрого ветра, я вязал узлы потерявшими всякую чувствительность пальцами, отстиранными до белесых морщин, как у профессиональной прачки, резал руки до крови натянутой в струну ячеей, выпутывал огромных лещей и колких судаков, стряхивал с рук липкую слизь и чешую и, словно в трансе, повторял: “Петля, продел конец, обмотал, снова накинул, снова продел конец, затянул”. И снова. И снова. До самого заката. Мужики ржали, заметив мое бормотание, материли безбожно, торопили, а после, в теплой бытовке, отметив мое усердие, бригадир сказал: “Освоишься. Руки сами привыкнут”.

Приняв перед сном двести граммов, чтобы снять усталость, я долго не мог заснуть от перевозбуждения и всё повторял рыбацкую мантру, словно считал слонов. А потом незаметно заснул, чтобы с утра повторить всё по новой, пока на третий или четвертый день работы в озере руки и правда не начали вязать узлы сами собой.

Черчение было много хуже геометрии с алгеброй вместе взятых. Вот тут-то в девятом классе и случилась моя настоящая война: я и она – Ольга Николаевна.

Провести линию так, чтобы она была ровной и прямой, у меня не получалось. Если карандаш был твердым, как полагается, грифель рвал или царапал бумагу, а любимые мной 2М или 3М выдавали дрожь руки или сдвигали линейку, как бы плотно я ни прижимал ее к листу. Что и говорить о лекалах – соединить две параллельные овалом мне не удавалось, хоть убей! Козья ножка, надетая на карандаш, не говоря уж о циркуле из профессиональной отцовской готовальни, отданной мне на растерзание, выписывали дрожащие линии окружностей, которые даже у меня вызывали чувство брезгливости.

После окончания университета, когда я работал в реставрационных мастерских и отчитывался не только текстами отчетов, но еще и чертежами, на лицах сотрудниц сметного отдела, рассчитывавших мою зарплату, всегда было написано недоумение.

– Это что еще за червяк! – восклицала сметчица, привыкшая к четким чертежам, исполненным выпускниками архитектурного института.

– Это чертеж погребения, а то, что вы назвали червяком, – скелет, как я смог его изобразить. Не волнуйтесь, всё детально видно на фотографиях, in situ .

Для важности я подпускал латыни, которой она не понимала. Лучшая оборона – наступление, это я усвоил в школе на уроках Ольги Николаевны.

Одноклассники всегда подтрунивали над моими чертежами. Тывка, который отлично чертил и любил это занятие, однажды попытался мне помочь и показал, как построить проекцию. Я провел первую линию, похожую на след змеи на песке, и нам обоим стала ясна вся бесполезность этой затеи.

– Ну-ну, посмотрим, что скажет Ольга, – ухмыльнулся он.

Ольгу Николаевну в классе не любили. Тывка понимал, что мой “чертеж” вызовет у учительницы очередную истерику, и уже предвкушал нашу баталию, съедавшую большую часть урока.

Уяснив, что с твердыми карандашами не получается, я окончательно перешел на 2М, которыми было легче работать, но они пачкались и оставляли на белоснежном ватмане грязные отпечатки пальцев. Ластиков “Кохинор” у меня поначалу не было, а отечественные, сине-красные, продирали бумагу до дыр или царапали ее толченым стеклом, впаянным в жесткую резину. Японские ластики, полупрозрачные, если смотреть через них на свет, пахнущие ананасом или каким-нибудь другим экзотическим фруктом, стирали карандаш, делая лист девственно-белым, но такая роскошь была только у двух-трех человек в классе. Домашние задания в моем исполнении выглядели, как каляки-маляки пятилетнего ребенка.