Пётр Алешковский - Секретики

Еще помню, как мы “проходили” пушкинский “Анчар”. Учительница говорила о тяжелой жизни крепостных, о том, что стихотворение содержало скрытые намеки на самодержавие. По ее словам, послать человека на верную гибель ради своей прихоти, как поступил князь со своим рабом, было в те времена нормой. И ничего о самих стихах, от которых мурашки бежали по коже:

Я мало слушал ее нудные рассуждения, предпочитая резаться с Зуриком в морской бой. Хотя литераторшу нашу мы, скорее, любили, она была недалекая, но хорошая тетка. Однажды она вдруг привела на урок чтеца-декламатора, затурканного и несуразного дядьку в пиджаке и с серой селедкой на шее. Актер замер с высоко поднятой рукой, встав в позу греческой статуи Гармодия-тираноубийцы, и провозгласил: “Маяковский. Стихи о советском паспорте!” Я не выдержал и с воплем: “Ой, простите-простите, мне надо срочно в туалет” – выбежал из класса, чем привел декламатора в смятение. Последнее, что я заметил, – актер опустил руки по швам и бросил на меня убийственный взгляд. В сортире я и провел весь урок, причем очень скоро ко мне присоединились Киска и кто-то третий, уже не помню кто. Мы славно покурили, а потом, на перемене, стояли во фрунт перед училкой, которой особо и сказать-то нам было нечего: съели мальчики что-то несвежее в буфете, бывает, конечно.

Любви к предмету это неудачное представление нам не добавило, и когда словесница уехала в Монголию, мы не огорчились и стали с нетерпением ждать, кого же нам пришлют на замену.

Реальность превзошла все ожидания. В класс, шаркая подошвами и покачиваясь из стороны в сторону, вошла старушка. В руке у нее был ветхий портфель, какой и на помойке вряд ли сыщешь. Поставив его на стол, она аккуратно села на стул и пропищала:

– Здравствуйте, дети. Я буду преподавать вам литературу и русский. Хочу особо отметить, что в тысяча девятьсот двадцать восьмом году я была признана лучшей словесницей Москвы на конкурсе газеты “Вечерняя Москва”.

– Ништяк! – раздался громкий голос Евдака с “камчатки”.

Старушка нашего жаргона знать не могла, а переспросить не решилась. Сощурив глаза за огромными линзами круглых очков, вероятно, доставшихся ей как приз на том самом конкурсе, и скользя по списку незнакомых пока имен, она только вздрогнула от непонятного слова и так сильно клюнула носом в классный журнал, что пучок накладных волос откололся и упал на пол.

– Ништяк! – опять прокомментировал Евдак.

Сострадательный Тывка выскользнул из-за первой парты, поднял пучок и галантно подал его старушке. Затем повернулся и, закатив глаза, брезгливо вытер пальцы о полы пиджака. Словесница смущенно поблагодарила его и трясущимися руками долго прилаживала шиньон на затылок, вытащив из шалевого воротника видавшей виды вязаной кофты запасную заколку взамен потерявшейся. Видимо, подобный конфуз с ней уже случался, и она была вооружена заколками, как заправский охотник пулями, а кофта служила ей своеобразным патронташем.

– Ничаво, бывало и хуже, – пробормотала она под нос, перейдя от смущения и испуга на, похоже, привычное ей просторечие.

– И не то ишшо бывает, – продолжил язвительный Евдак.

– Ну-с, начнем, пожалуй шта, – зарывшись в журнал, сказала лучшая словесница Москвы 1928 года. – К доске пойдет, эта, эта… Кисин!

Тут я понял, что выиграл приз. Я вышел из-за парты и, выпятив грудь и покачивая плечами, направился к доске. Класс замер, кто-то нервно хихикнул, а Евдак выдал в очередной раз “ништяк”. Подмигнув Киске, я изобразил полную покорность: наклонил голову и сложил руки на уровне причинного места. Бабулька долго рылась в своих тетрадях, перекладывала какие-то листочки, а затем начала диктовать. Текста диктанта я, конечно, не помню, но постарался я на славу: “карова” и “есчо” были самым приличным из того, что я написал на доске.

– Кисин, у тебя врожденная безграмотность, эта… – она подошла к доске и, отстранив меня локтем, с упоением принялась исправлять ошибки. После одиннадцатой она объявила: “Теперь не принято ставить единицы, поэтому – два, Кисин! Но в мое время это была бы единица! Садись!”

Пока она ставила оценку в журнал, класс неистовствовал, и старушка, приняв ликование на свой счет, благожелательно заметила: “Вы бы подтянули товарища после уроков. Зря вы так злобствуете, абсолютная безграмотность еще встречается, эта… но я ее ликвидирую”.