Пётр Алешковский - Секретики

Дядька из гаража, кстати, был весьма признанным скульптором, за своих объемных героев он получил Ленинскую премию. Вероятно, Ольга Николаевна была одной из его учениц.

– Она там с сыном живет?

– Куда ж он, как говорится, денется, – усмехнулся Зурик.

– А там есть душ, газ, туалет?

– Да кто его знает, – признался он честно, – там такая вонища, я туда не суюсь.

Помню, что мне стало тогда не по себе, я приник к пыльному стеклу, смотрел сквозь него на сиротливые фигурки и не мог оторваться, пока Зурик не окликнул. Мы пошли к нему, и бабушка Зурика, похожая на старую ведьму, но добрая и хлебосольная, накормила нас жареной картошкой с вкуснейшими печеночными котлетами. Зурик бабушкой гордился и не забывал упомянуть, что она – член КПСС с 1924 года, из “ленинского призыва”.

– Ей и комнату здесь дали, когда она в партию вступила, и на работу приняли в Моссовет секретаршей, – сказал мой приятель, – а потом уже мы всю квартиру заполучили, когда площадь освободилась.

Домашние неустанно занимались моим образованием, но делали это походя, как бы играючи. Как-то раз, классе в седьмом, бабка отвела меня в мастерскую Павла Корина, где были выставлены его огромная неоконченная картина “Русь уходящая” и эскизы к ней. Мы были одни – бабка выбрала время, когда там не было посетителей. В мастерской ее хорошо знали, и нас пустили на полчаса в перерыве между экскурсиями.

Корин учился у Михаила Нестерова. Передвижников бабка не любила, о чем не раз говорила, и я сначала не понимал, зачем мы сюда пришли.

Корин был обласкан властями, получил Сталинскую и Ленинскую премии, стал академиком. Он нарисовал множество парадных портретов, из которых я, конечно же, знал портрет маршала Жукова “в иконостасе” – при орденах, покрывавших весь китель знаменитого военачальника.

Но мастерская академика и придворного портретиста была необычным местом, здесь царила странная приглушенная атмосфера. Никаких парадных портретов – в этом маленьком музее показывали только одно произведение. Экскурсовод, болезненно худой, в простом сером костюме, смахивал на монастырского послушника. Он открыл дверь в просторную комнату и исчез, оставив вдвоем перед высоченной картиной и множеством эскизов. Закрепленные на мольбертах, они стояли полукружьями по обе стороны картины и как бы направляли взгляд вошедшего на главное, центральное произведение. Было похоже, что мы попали не в мастерскую художника, а в церковь. Не хватало только тихой органной музыки и подсвечников с потрескивающими свечами. На картине, как объяснила мне Юрьевна, было изображено начало последнего пасхального богослужения в Благовещенском соборе Кремля. Духовенство смотрело не на прихожан, а куда-то вдаль и ввысь, как бы прощаясь с уходящей эпохой.

Картина Корина мне не понравилась, такие торжественные полотна я уже видел в Третьяковке, но мемориальное пространство, тишина и приглушенный свет подействовали гипнотически, я замер, не в силах оторваться от огромного полотна. Юрьевна рассказала, что художник был на похоронах патриарха Тихона в 1925 году, когда к Донскому монастырю стекались толпы паломников, жаждавших проститься с усопшим – главой гонимой большевиками церкви. Там Корин подсмотрел некоторые лица-характеры и сделал наброски, использованные в картине. Лучше всего запомнилась монахиня – сгорбленная старуха в длинном черном одеянии, похожая на боярыню Морозову с картины Сурикова. Лицо у нее было такое же мрачное и властное.

– Она скрюченная, потому что несгибаемая? – спросил я. Позднее я узнал от мамы, что Корин писал этот портрет схимницы с тайной монахини – сотрудницы отдела древних рукописей Исторического музея, долгие годы проработавшей там после разорения ее монастыря.

Когда мы ехали домой, бабка сказала, что Корин – большой мастер, но не великий художник, он так и не смог закончить картину. Она выходила слишком помпезной. Подготовительные портреты оказались сильнее самого произведения.

Что же до бабкиных уроков по анализу живописи, помню, как мы стоим перед “Явлением Христа народу” Иванова, и я рассматриваю персонажей на картине: Иоанна, крестящего людей в Иордане и указывающего на далекого, словно соткавшегося из библейского воздуха Иисуса, женщину, старика, юношу, пытающегося вылезти на берег, чтобы получше разглядеть приближающегося мессию. Тщательно выписанный академический сюжет – фигуры, позы и одежды, да и сам идущий навстречу людям Христос – особо меня не трогают. Ну, еще одна историческая картина, каких в Третьяковке много. Куда интереснее было разглядывать гору черепов и кружащих над ней воронов в “Апофеозе войны” Верещагина или азиатских воинов в халатах и с огромными луками в “Воротах Тамерлана”. И тут Юрьевна подводит меня к этюду: на нем одинокая ветвь, парящая над миром. Зеленые листья прямо перед глазами, кажется, можно дотянуться до них рукой, а где-то далеко внизу, через ущелье, – склон длинной горы, растворенный в мареве палящего солнца.