Пётр Алешковский - Секретики

Тетки Айзенштадт были дальними родственницами, но близкими подругами деда и бабки. Старшая из сестер, Ольга Давыдовна Айзенштадт, служила завлитом в театре имени Пушкина. Семейное прозвище она получила, решив как-то подшутить надо мной. “Петька-пенек, Петька-пенек”, – дразнилась тетка, за что немедленно получила в ответ: “Сама ты пенька”. Ольгой с тех пор в семье ее больше никто не звал. Дед, обожавший ее, встречал дорогую гостью одними и теми же словами: “Пенечка, лобзаю ваши ручки!” – отчего некрасивая, но обаятельная и очень живая Ольга Давыдовна расплывалась в улыбке, скидывала плащ или вязаное пальто прямо в руки стоящему у порога деду и шумно целовала его в щеку.

В театре платили немного, но на жизнь Пенька никогда не жаловалась, наоборот, уверяла всех, что живет, ни в чем себе не отказывая, и уж сто граммов сырокопченой колбасы всегда купит, чтобы украсить завтрак. На деле Пенька жила бедно, а потому обвязывала и обшивала себя сама, сама же сооружала немыслимые броши и перстни, склеивая “бээфом” яркие бусинки, куски янтаря или просто разноцветные пластмассовые треугольники или овалы, превращая их в затейливые “букеты”. Бабка, не допускавшая в своем гардеробе никаких излишеств, вечно высмеивала ее вычурные кольца и яркие брошки.

Они с бабкой вместе учились в гимназии, а потом в ИФЛИ. В начале 1930-х Ольга Давыдовна вышла замуж за немецкого режиссера-коммуниста Хельмута Данериуса, бежавшего от Гитлера в СССР. У них родилась дочь Татьяна, но во время войны, в эвакуации, девочка умерла от тифа, и Пенька никогда о ней не говорила. Брак их просуществовал недолго, они разошлись, но остались друзьями. По совету матери, хорошо понимавшей, что творилось вокруг, Пенька развелась с мужем, что, всего верней, и спасло ее – через несколько лет после развода он загремел в ГУЛАГ, но его бывшую жену, к счастью, не тронули. Хельмут прошел лагеря, был реабилитирован и отпущен в ГДР, где получил от коммунистической партии Германии пенсию, которой ему вполне хватало, чтобы скромно доживать свои дни в маленьком домике у озера. Пенька дважды его навещала. Они вспоминали московскую жизнь, но про времена своего заключения он говорить не хотел. Хельмут остался преданным коммунистом и осужать Сталина решительно отказывался.

Наталья Зограф, Герман Недошивин, Ольга Айзенштадт. 1932

Пенькина мать, Марья Маврикиевна, видимо, была неординарной женщиной. Я смутно помню высокую худую старуху, которую видел всего несколько раз. Мама всегда отзывалась о ней уважительно. Мария Маврикиевна, урожденная Гиршман, была дочерью банкира-миллионера. В начале века она, подобно многим детям из состоятельных семей, восстала против буржуазного уклада, записалась в левые эсеры и ушла из дома. Она окончила высшие женские курсы и стала одной из первых в России женщин-адвокатов. Начав практику, Марья Маврикиевна познакомилась со своим будущим мужем – Давидом Самойловичем Айзенштадтом. Очень быстро, еще до революции, молодая бунтарка разочаровалась в левых эсерах и вышла из партии. Она осуждала террор и всегда подчеркивала, что ее спички в Октябрьской революции не было. Перед революцией они с мужем оставили адвокатскую практику. Марья Маврикиевна всю оставшуюся жизнь проработала в школе, где преподавала историю. Ей крупно повезло, она как-то умудрилась просочиться сквозь все большевистские сита и, незамеченная властью, дожила до глубокой старости. Муж ее, Давид Самойлович Айзенштадт, уйдя из адвокатуры, основал вместе с Есениным и Мариенгофом “Книжную лавку имажинистов”, а позднее создал знаменитую “Книжную лавку писателей” на Кузнецком Мосту, директором которой и оставался до самой своей смерти в 1947-м. Большую банкирскую квартиру на Малой Никитской в 1918-м уплотнили, превратив в коммуналку, Айзенштадты стали жить в двух из двадцати четырех комнат. В одной из них за круглым столом по четвергам собирались гости.

Деду было о чем поговорить с Давидом Самойловичем. Всю свою жизнь, еще с юности, он собирал книги по истории, искусствознанию, философии. Он рассказывал, как еще в студенческие времена шел пешком несколько трамвайных остановок до университета, чтобы, сэкономив на билете, купить на развалах книгу, это вошло у него в привычку. Особенно он любил поэзию. В его библиотеке было много редких стихотворных сборников: футуристы, акмеисты, имажинисты… К сожалению, это уникальное книжное собрание, хранившееся в Касьянском переулке, где они с бабкой и ее матерью жили до войны, сгинуло. Уезжая в эвакуацию, дед перенес библиотеку на чердак, а когда вернулся, книг не нашел. Эту потерю он так и не смог простить теще, пережившей войну в столице и недоглядевшей за его собранием. Дед с бабкой и маленькая мама были постоянными гостями на Малой Никитской, и, сколько себя помню, “айзенштадтники” (так они называли эти сборища) вспоминались ими как самые счастливые события довоенной жизни. Наши воскресные обеды на Беговой были лишь бледной тенью тех сборищ.