Лев Николаев - Тополиный пух - Послевоенная повесть

Петр Васильевич не любил, когда она вмешивалась в его разговор с Сережкой. Сверкнув на жену глазами, он дал понять, чтобы она замолчала.

— Маленькое баловство ведет к большому, — уже повысив голос, сказал Петр Васильевич. — Это всегда так бывает… Вчера он сад обчистил, а сегодня карман…

Сережка понял фразу буквально.

— Когда сегодня? — посмотрел он на деда. — Я сегодня даже на улицу не выходил.

— Не выходил?.. Не выходил — это хорошо… — понизив тон, вздохнул дед и замолчал.

Сережке показалось, что он выбил у него всякие доводы, и потому почувствовал удовлетворение, даже какое-то превосходство над дедом.

В комнате совсем стемнело. Лишь красноватые блики из печки бегали по бабушкиному лицу, освещая ее лоб, щеки и высвечивая маленькие, как шурупчики, глаза. Дед подошел к печурке, достал пачку папирос и протянул ее Сережке:

— Кури…

Сережка даже дернул плечами.

— Кури, кури, — продолжал дед. — Я же знаю, что ты куришь…

— A-а! Полно тебе! — уже в сердцах сказала бабушка. Она даже отставила ухват и подошла к деду. — Полно тебе! — Серафима Григорьевна взмахнула перед ним руками. — Что ты все придираешься?

— А я не придираюсь, — спокойно ответил дед. — Табачок-то мой кто ополовинил? — А? Он, он, внучок твой любимый.

Из-за темноты никто не заметил, как покраснел Сережка.

— Еще раз узнаю, что табачком балуешься, голову оторву.

Петр Васильевич начал прикуривать от головешки. В том месте, где он дотрагивался папиросой, на головешке появлялось красное пятнышко. Пятнышко вспыхивало, а потом пропадало.

— Да… — повернулся Петр Васильевич к бабушке. — Хочу все спросить тебя и забываю… Ты не сохранила мою табакерку?

— Какую табакерку?

Бабушка выпрямилась перед дедом.

— Ну, табакерку… которая у меня перед войной была… С двумя голубками на крышке…

Сережке ли не помнить эту табакерку! Ведь первый раз ему влетело от деда именно за нее еще тогда, до войны. Он все думал, из чего сделаны эти блестящие птички? «Может, они железные?» И хрястнул табакерку по спинке кровати. Тут клювик и отломился.

И то ли потому, что Серафима Григорьевна растерялась — слишком неожиданным был вопрос деда, то ли оттого, что ей просто захотелось сказать в эту минуту правду, которая, как ей показалось, сможет смягчить мужа, сделать его более терпимым, покладистым, она сказала:

— Хочешь ругай меня, хочешь — нет… Но табакерку твою я дала в войну в пользование Антону, а он потерял.

Бабушка с сожалением посмотрела на деда и развела руками. «Что же, дескать? Все бывает… И я бываю виновата», — говорило выражение ее лица.

И дед действительно как-то сразу же обмяк, а когда услышал еще от нее: «Прости, Василич… Виновата…» — произнес:

— Да, ладно… Что же? Все бывает…

Перед тем как лечь спать, дед все-таки вернулся к разговору с Сережкой. Все наставлял его, выговаривал ему.

Через несколько дней после этого разговора Сережка попался деду уже, как говорится, с поличным.

Поймав котенка и привязав к его хвосту пустую консервную банку, Сережка вместе с деревенскими гонял его по сараю. Зрелище было смешное. Котенок, пугаясь звона банки, носился по деревянному настилу, прыгал, пытался от нее освободиться, но ничего не помогало — банка была как приклеена.

Внезапно, к Сережкиному ужасу, в дверях появился дед. В руках он держал вожжи.

— Вы что живность мучаете? — накинулся он на ребят и с размаху опустил ременную связку на чью-то спину. — Я вам покажу, как живодерить! Покажу!

Загородив собой выход из сарая, дед с остервенением замахал в воздухе вожжами, не давая никому прошмыгнуть в открытый проем двери. Потом он отыскал глазами Сережку и, уже не обращая внимания на остальных, начал хлестать его, норовя припечатать вожжи ниже спины. Закрываясь руками, Сережка отступал, а дед шел прямо на него, не переставая приговаривать:

— Я тебе покажу, как тварь мучить! Покажу!.. Ты у меня будешь знать.

Наконец дед опустил вожжи и провел рукой по взмокшему лбу. Быстрее котенка Сережка вышмыгнул из сарая и побежал в сторону Настенькиного леса.

Он вбежал в лес и остановился. Выцветшая трава уже не шелестела, как раньше, она сухо шуршала. Совсем рядом шевелилась муравьиная куча. Сережке сразу же захотелось ее разрушить, но потом почему-то он начал на нее смотреть, удивляясь беспокойной суетливости ее обитателей. Подняв голову, он увидел горелый дуб, в который, как рассказывали, в прошлом году ударила молния. Дуб стоял среди своих собратьев укором всему живому и грустным напоминанием о том, что ничто в жизни не вечно…