Лев Николаев - Тополиный пух - Послевоенная повесть

Дед ничего не ответил, а снова начал уговаривать ее оставить у них Сережку.

— Учиться в школе будет. Ну, только что не в городской… А так ведь все то же… И под присмотром будет… — Надежда Петровна не соглашалась.

Когда вошли в избу, дед окончательно понял, что разговор этот бесполезный, что дочь не согласится оставить им Сережку. И Петр Васильевич начал громко говорить, что никудышным растет Сережка человеком и что из него еще много надо выбивать дури. Надежде Петровне это не нравилось.

— Да что вы все… «Никудышный, никудышный, бедокур, бедокур»… — перебила она наконец деда.

— Какое там бедокур! — взвился дед. — Просто не прекращал хулиганства! И в сады лазил, и в чужих огородах бывал… Дело дошло даже до того, что Кондратий Петрович хотел заявить на него.

— За что же это?

— Хату он чуть им не подпалил.

— Это не я… — услышав такое обвинение, не стерпел Сережка. — Это сам Костька…

— Помолчи! — повернулся к нему дед. — Кондратий мне все рассказывал…

В тот же день Надежда Петровна уехала с Сережкой в Москву. Уезжая, сказала, что больше в деревню не приедет и уж, конечно, не отпустит Сережку. Серафима Григорьевна плакала.

— Да как же так? Чужие вы нам, что ли? Дедушка наш, конечно, строг… И ты это знаешь, Надежда… Он хочет все по справедливости, потому иногда и серчает на Сережу.

— Совсем он, его заклевал, — не дала договорить Надежда Петровна. — Уж будто хуже Сережи и нет никого…

Как все-таки был прав Сережка, когда не хотел ехать в деревню! «А разве нет? Ничего хорошего из этого не вышло… Вот и мать с дедом поругалась…» — думал он, шагая вместе с Надеждой Петровной к станции.

Оказавшись в своем дворе, Сережка сразу же заметил перемену — сад огородили штакетником. Штакетник еще не успели покрасить, и поэтому даже рябило в глазах от свежей древесной желтизны. А так — все по-прежнему. Посреди сада так же красовалась клумба. В августе она была пышной и разросшейся. Не кошенная все лето трава в газонах стояла высокой. Ее так и хотелось смять, пройтись по ней, поваляться…

У скамейки под деревом играли малыши Тимошкины. Одеты они были чистенько, и мордашки у них стали круглее.

— Серега! — вырос как из-под земли Японец. — Где ты пропадал? — Он с недоверием взглянул на подростка, словно ожидал, что тот соврет.

— В деревне. А ты что? Забыл? Я же тебе говорил, что в деревню уезжаю.

— В деревню? — не то спрашивая, не то удивляясь, отреагировал на его пространную фразу Японец и, повернув свою маленькую голову в сторону, продекламировал:

Сережка не знал, что и говорить. «Смеется, что ли, над тем, что я был в деревне?..»

Он беспокойно посмотрел на Японца, и снова навязчивая, неуходящая мысль заволновала: уж не переменился ли он к нему?

А Японец тем временем, увидев появившегося в саду Вальку, крикнул:

— Эй, мушкетер! Не забудь, что я тебе велел…

Сомнений не осталось. Вот он, тот, который занял теперь у Японца Сережкино место. Валька!

Сережка со злостью посмотрел в их сторону. «Интересно, а что он ему велел?» Сережка многое отдал бы, чтобы узнать. Но не спрашивать же об этом Вальку, не говоря уж о том, чтобы выпытывать это у Японца. Однако следующая фраза Японца Сережку успокоила:

— А ты знаешь новость? Кривого посадили! Накрылся дядя…

Держа на вытянутых руках банку, мимо прошел мужчина.

— Носатый, — кивнул в его сторону Японец. — Недавно переехал сюда. В третьем корпусе живет, на первом этаже…

Сережка обратил внимание на нос мужчины. Он был продолговатым, заостренным. «И точно носатый!» — отметил про себя подросток.

Во дворе рассказывали, что Носатый совершил какой-то сложный тройной обмен из Зарайска и оказался в Москве. Он был по специальности садовник, и его стали часто видеть в саду с ножницами, шприцами, баночками. Во дворе радовались, что нашелся наконец человек, который будет следить за садом. «Столько лет без присмотра! Растет, как бог на душу положит! А сад-то какой! Краса на всю улицу… Да что там на всю улицу. Во всем районе такого нет…»

После избрания Носатого в домоуправлении ответственным за озеленение проявилась его бурная активность. Он начал вывешивать объявления с требованием строгой явки жильцов на прополку, поливку, уборку или еще на какие-нибудь работы по саду. В объявлениях неизменно подчеркивалось, что приглашаются все, и особенно молодежь. Это не понравилось. Потом на дверях подъездов стали появляться списки неявившихся на субботники и воскресники. Это не понравилось еще больше, а затем Носатый совершил такое, что напрочь поссорило его со всем двором, — он снял с дерева поржавевшую пластинку, на которой было выбито: «Вечная память Минюхе Рыбкину».